Дневник (1881-1893) - 75

20 августа

БЕРНЕ О ВЕРЕ.

"Человек никогда не может быть счастлив без верования; он живет настоящим днем и беспокоится о завтрашнем. Верующего кормит материнская заботливость Провидения. Неверующий — нищий, живущий подаяниями фортуны. Вера есть корень науки; знание оторванное от нее — ничто иное, как кусок дерева, не приносящего ни цветов, ни плодов. Без веры человек не имеет сердца, а великие, живительные мысли исходят из сердца"...

Ранее он-же говорит:

"И неужели в самом деле, быть христианином так трудно? По крайней мере это совсем не так дорого стоит, как думает Гейне. Кто любит, тот христианин. А всякий человек, хотя бы из самолюбия, должен любить и обожать что либо постороннее. Один обожает честность, другой — славу, третий — добродетель, или храбрость, или верность, или любовь, или дружбу. Христианство — пантеон всех этих божеств. Войдите в храм,— преклоните колена перед честностию или перед свободой — и вы поклоняетесь одному и тому-же Богу, вы — христианин".

Мне это кажется натяжкой. В другом месте, возражая Гейне, Берне говорит: "XVIII век вовсе не раздавил католицизма. Он нападал на религию". Мне кажется это чрезвычайно верным: католицизм взял на себя представительство религии вообще — и спасся. Это очень выгодно для католицизма и не выгодно для религии вообще, для живого религиозного духа, которому когда-то нужны были эти именно формы, теперь умирающие или уже умершие, но который уже изнывает под ними теперь и ищет формы более гибкой и более широкой. Смешивать эти две вещи очень опасно, а Берне смешивает их.

"Как скоро католический мир избавится от папы, от бюджетоедов-епископов, от постоянных армий монахов, от всего этого корпуса жандармов в капуцинских рясах, как скоро народ сам начнет избирать своих духовных пастырей и католическая церковь начнет управляться народом и для народа — католицизм возвратит себе величие и прежнюю силу".

Да,— но только тогда он перестанет быть католицизмом. Если слово "католицизм" нужно зачем нибудь, то именно за тем, чтобы вызвать в нашем уме те индивидуальные так сказать свойства, те особенности, которыми история отметила эту ветвь христианства от других. Уничтожьте эти особенности и вы вернетесь к общему стволу — христианству. Но и христианство не следует смешивать с общим понятием "вера". Не всякий, кто войдя во храм, "преклонится перед дружбой или честностию" — непременно христианин. Он только — верующий. Особенность христианства, отличающая его от других религий, признающих Единого — личность Христа, вера в его божественность, вера в Провидение, "материнская заботливость которого кормит верующего" — в подчеркнутых мною в первом тексте словах, и высшим проявлением которого явилась миссия сына Божия на земле. Отнимите от веры в Единого — одну из этих особенностей, это будет все таки вера, но не христианская. Магометанин не признает Провидение, на место которого ставит рок, fatum. Еврей не признает божественности Христа. Я скажу более: можно преклониться в великом храме, называемом нашим миром, с его куполом, в вышине которого носится над нами великая Тайна,— можно преклониться в нем перед разумом, который служит Истине, одному из свойств Божества. Это тоже будет вера. Но для этой веры нет наивного во все вмешивающегося Провидения, "кормящего каждый день своих поклонников". Эта вера побуждает искать нового понятия Божества, которое стоит за неизменными, за несомненно познанными законами необходимости, законами, которые установлены разумом — светом, являющим тоже отблеск божества в нашей душе. И, стоя за этой стеной необходимости, закономерности — Он должен быть все таки велик, больше теперешнего понятия о нем, на котором слишком явно покоятся детски-антропоморфические взгляды. Правда, мы никогда не освободимся от антропоморфизма, потому что в нем есть доля истины. Мы часть природы — часть Божества. Но наши понятия о себе и природе — совершенствуются и вместе с тем должна возвышаться идея того, кто бесконечно выше. Теперь нам предстоит именно понять того Бога, который не боится наших истин, которому не страшен ни закон Дарвина, ни законы причинности, ни эволюция... Все это правда, все это истина, все это есть, все это живо. Но жив и Бог, и истина есть только часть его, а наши истины — это только кончик веющей перед нами жизни, в которую одет он — Бесконечность. Этот Бог требует сердца, веры. Но он требует и разума, требует сомнения, требует бесстрашного служения себе посредством добывания новых истин и служения им, требует постоянного очищения наших понятий о нем огнем очищения, которому костер — всё новые знания, а искра зажигающая костер — сомнение... Этому Богу служат не одни жрецы и священники; они пожалуй служат ему менее других в наше время. С нашими понятиями о божестве постоянно происходит то-же, что с материальными изображениями его. Художник, чувствуя в душе присутствие Того, кто является источником всякого вдохновения — стремится придать этому чувству ощутительную форму. Он смотрит на свое создание — и таинственное веяние встает в душе, как живой звук, когда коснешься мертвых струн. Но мало по малу форма заменяет содержание, символ похищает место в душе, принадлежащее тому, что он обозначает. Тогда являются иконы-идолы. Куску дерева, доске — поклоняются уже, как таковым и говорят: богоматерь Лоретская сильнее богоматери Парижской, или Оранская действует лучше Понетаевской. Но идолы могут быть не только из дерева и камня. Из знаний, добытых разумом, из откровений сердца, из глубоких движений души человек создает себе образ того, кто бесконечен и потому не может быть заключен в конечные формы. Создает этот образ и говорит: прими мой труд, как слабое отражение во мне твоего Духа, как вечернюю жертву, недостойную тебя, но лучше которой я не мог создать. Тогда это образ живой, символ, в котором трепещет живое веяние истины, пламенное стремление. Но вот по истечении некоторого времени люди забывают, что Бог Истиный выше всякого их понятия. Материя образа, его внешние признаки принимаются за сущность — и коснеющая, устаревшая церковь, состарившийся лишившийся вдохновения художник — говорит: это лучший из образов, не надо больше исканий. Это сам Бог,— пусть будет проклят, кто усумнится. Вот каким образом являются идолы духа, омертвелые формы, которые человечество переросло и оставило назади. Наивное, темное чувство и подлое, хотя и умное лицемерие — курят перед ним свои фимиамы, не замечая, что истинный Дух веет далеко впереди, нередко именно там, где "безбожники" умирают за стремление к истине, т. е. к лучшему образу божества...

Теперь такое именно время. Во всяком случае, прав Берне, когда говорит:

"Политические и религиозные тенденции нашего века всегда идут рядом и достигнуть цели они могут не иначе, как вместе, в одно и то-же время" {Данная выписка отмечена чертой на полях.}.

Да, это правда, и теперь это чувствуется яснее, чем когда либо. Все великие социальные вопросы,— требующие решения — наш век решит тогда, когда познает лучшего более совершенного, более истинного Бога. (Но кажется только... нужно бы сказать: не "наш век", а "наши века")...