Дневник (1881-1893) - 56

17 сентября

Женя {Женя — племянница В. Г., дочь М. Г. Лошкаревой.} у нас умирает. "Нет уж видно не отобьется от смерти",— говорит няня. "Ей теперь уж легко смерть принять,— вся изболела". Действительно вся изболела. Если все относительно,— то и смерть, по сравнению с этими страданиями — благо.

— Нечего плакать. Ей лучше: умрет, по крайней мере не станет в жизни муки принимать. Теперь свое приняла,— прямо в небо уйдет. Уж и теперь она ангел.

— А зачем-же ей-то мучиться?

— А затем, чтоб родители смотрели.

Няня у нас и неумна и несимпатична, а в важных случаях жизни умеет говорить и умно и симпатично. Не от того-ли что на эти случаи у нее нет своего взгляда, а ее устами говорит то, что принято называть народной мудростью. Тысячи поколений умных и глупых людей вырабатывали эти взгляды, как вырабатывается песня, пословица, религия (эта поэма, подтвержденная верованием, по выражению Тэна). Тысячи-же поколений вырабатывали и подбирали форму для выражения этих взглядов. Для нас нет ни этой формы, ни этого содержания. Во всех важных случаях жизни мы действуем, думаем, говорим на свой страх и действуем во всяком случае лучше, чем могла-бы действовать, думать и говорить няня, если бы ее лишить опоры в общих взглядах и предоставить самой себе. Как личности, мы выше. Но зато в результате сплошь и рядом мы падаем под бременем своих одиноких усилий в важные, торжественные или грозные моменты жизни. Мы гордо отбросили все предания, всю веру, все утешения, которые предлагает нам темный эмпирический опыт миллионов поколений и встаем дерзко навстречу роковым вопросам одни или почти одни со своими собственными, на свой страх выработанными взглядами на жизнь, смерть, вечность. В этом есть своя доля величия. Но как часто мы оказываемся детски слабы и падаем под бременем отчаяния от темноты, которая грозно глядит на нас "оттуда" {Против этой строки на полях написано: "(Тургенев, Полонский)".}, между тем, как простая, неразвитая и смиренная "первичная" личность простого человека, не потерявшая связи, а стало быть опоры в рядах миллионов таких-же личностей,— встречает те-же обстоятельства с величавым спокойствием и поражающей нас твердостию. Значит-ли это, что они выше нас? Нет. Все дело в том, что они среда, а мы личности. Для них темнота — полна образов. Мы узнали, что это иллюзии. Для них смерть красна на миру,— мы встречаем ее глаз на глаз. Если бы вдруг лишить любого из этих "самобытных" патриархальных философов опоры, которую дают "иллюзии", поддерживаемые средой,— кто знает не свалился-ли бы он, как подкошенная былинка, там, где мы все таки пытаемся глядеть в глаза и даже бороться с роком, отчаянием и тьмой.

Впрочем, важнейший вопрос — где истина? Мы уже разрушили много иллюзорных образов, но тьма для нас осталась тьмою, а вопрос вопросом. А вопрос вот в чем:

Там нет ни лешего, ни водяного, ни ангела с белыми крыльями, ни доброго старика с большой бородой, справедливого начальника миру... "честного, славного, одним словом вполне порядочного" — как говорил мне Бурматов. Все это мы уже осветили: оказались фантомы, старые истлевшие пни, наваленные историческим хаосом на темном пути человечества. Но есть-ли в этой тьме невидимое для нас сознание, такое всеоблемлющее и великое, что наше гордое сознание является лишь частицей его,— или там, в вечном холоде царит лишь одна сама себя несознающая, хотя и всеоб'емлющая, математическая формула,— вот вопрос и вопрос открытый.

А страшно глядеть этой формуле в глаза, так страшно, что если бы любой, повторяю, из этих патриархов внезапно принужден был взглянуть ей в глаза,— посмотрели-бы мы кто из нас больше душой: гнилая интеллигенция или представитель детской народной мудрости.

Впрочем, кажется, самая постановка такого вопроса невозможна. И все таки: где истина? Мы ее ищем, они ошибаются, что владеют ею. Но очень может быть, что искать надо все таки где-то недалеко от них...

Nessun maggior dolore

Che ricordarsi del tempo felice

Nella miseria...*

(Dante).

* Нет большего горя, чем вспоминать о днях счастья во время несчастия. (Данте).