Дневник (1881-1893) - 37

19 сентября[1]

К ВОПРОСУ О РОМАНТИЗМЕ

...По поводу Вашего вопроса о том, насколько я сам считаю себя романтиком,— ответить пока затрудняюсь. Я слышал уже этот "упрек", мне его высказывали и печатно, и это заставило меня еще внимательнее отнестись к вопросу, который интересовал меня и ранее: в чем сущность романтизма? Я перечитал кое-что по этому предмету, но признаюсь ответ только еще начинает складываться в моем уме. Брандес в своих "Strömungen" дает в сущности ряд блестящих и очень метких характеристик романтических писателей, дает также и психологические очерки романтического настроения, но самой сущности того, что называется романтизмом — не определяет. Шиллер в "Разбойниках" несомненный романтик — и он революционен. Остальной немецкий романтизм представляет неопределенные томления и реакцию. Французский романтизм в лице самого яркого своего представителя В. Гюго не имеет ничего общего ни с "голубым цветком", ни с томлениями Тика и братии,— и однако он не менее романтичен. У одних реакция против "гордыни ума" в пользу чувства (Wenn die so singen oder küssen, mehr als die tiefgelehrten wissen); {Стих этот взятый из романа немецкого поэта-романтика Новалиса "Генрих фон Офтердинген", в русском переводе Вас. Гиппиуса передан так: "Когда певец или влюбленный узнает больше, чем ученый".} у других титаническая борьба вооруженной знанием мысли... Где-же тут то общее, что связывает все эти контрасты в одном определении "Романтизма"?

Вот вопрос, который я себе поставил, и хотя пока не могу считать его для себя решенным (для этого намереваюсь обратиться к литературным источникам из периода возникновения и борьбы молодого романтизма с "классиками"),— однако ответ отчасти предчувствую, и если он верен, то едва ли я вполне могу примкнуть к романтизму, по крайней мере сознательно (художественное творчество не всегда соответствует тем или другим убеждениям и взглядам автора на искусство). Однако и крайний реализм напр. французский, нашедший у нас столько подражателей,— мне органически противен. В одной из своих заметок ("О двух картинах" {Не точно —"Две картины" (Рус. Вед. 1887 г. No 102). См. т. XXV наст. издания.}, "Русск. Ведомости") — я отчасти тронул этот вопрос. В черновой рукописи у меня он был затронут гораздо больше, но я исключил эти строки, отложив их до другого времени. Там я высказал только, что современные реалисты забывают, что реализм есть лишь условие художественности, условие соответствующее современному вкусу; но что он не может служить целью сам по себе и всей художественности не исчерпывает. Романтизм в свое время тоже был условием, и если напрасно натурализм в своей заносчивости целиком топчет его в грязь, то с другой стороны, то что прошло — прошло, и романтизму целиком не воскреснуть. Мне кажется, что новое направление, которому суждено заменить крайности реализма,— будет синтезом того и другого. Вогюэ в своих критических этюдах о русской литературе определяет реализм, как реабилитацию в искусстве бесконечно малых величин. "Мы отказались, говорит он, от героев в пользу масс". Но реализм Зола и др. идет дальше. Он отрицает самую возможность героизма в человечестве и малое отожествляет с низким. Это уже слишком, и реакция против этой крайности законна. Реакция эта до известной степени идет в сторону романтизма, но только до известной степени, потому что все таки мы кое-чему научились и у реализма, и не можем отказаться от признания масс, от признания значения малых — в пользу героев. Не знаю, понятно ли я выразил свою мысль. Пока все-таки ограничиваюсь этим — до другого раза {На следующем абзаце через текст красным карандашем, рукою автора написано: "О ром[антизме]".}.

Если считать представителем романтизма — Карлейля {Томас Карлейль (1795—1881) — английский писатель, историк и философ.} (он не художник-литератор, не поэт ex professo, но он поэт и художник в истории),— провозгласившего, что история человечества есть ничто иное, как история великих людей, а представителем истинно-реалистического художественного мировоззрения — Толстого в "Войне и Мире", где он ставит принципом: только массы имеют значение, нет великих людей, нет героев, есть только рядовые в жизни и последний сержант значил более Наполеона в любой битве,— если, повторяю взять эти два полюса — реализма с одной и романтизма с другой стороны, то мы увидим, что и то и другое настроение есть крайность и оба они односторонни. Значение масс несомненно и установлено; массы состоят из единиц, но и каждая единица — существо сложное. То, что мы называем героизмом — свойство не одних героев. Наполеоны из рядовых носят его в своей груди. Романтизм лишает этого героизма массу и всю его сумму, все результаты приписывает исключительно своему излюбленному герою. Но реализм,— отрицающий его вовсе, тоже неправ. Неправ он и тогда, когда не хочет понять, что как возможны в жизни каждого человека минуты героизма, также возможны условия вырабатывающие эту черту в одних единицах в большей степени. Тогда эти единицы всплывают в замутившейся сутолоке жизни и играют выдающуюся роль. Они не отличаются от массы качественно и даже в героизме массы почерпают свою силу. Они продукт массы и потому могут совершать подвиги героизма, что масса понимает в их время и ценит героизм больше, чем в другие времена. И это оттого, что героизм Наполеона в его время был рассеян по частям в миллионах сердец. Но Наполеон был фокусом всех этих действовавших в одном направлении сил. Таким образом открыть значение личности на почве значения массы — вот задача нового искусства, которое придет на смену реализма {Далее под датой 23 сентября в дневник вклеено письмо к В. Г. известной деятельницы в области народного образования X. Д. Алчевской и ответное его письмо от 12 октября (войдет в дополнительный том писем).}.

(Об органической преемственности идей).

..."Батюшкову {К. Н. Батюшков (1787—1855) — известный поэт, предшественник Пушкина.} пришлось познакомиться с отрывками из "Руслана и Людмилы": "Молодой Пушкин пишет прелестную поэму и зреет",— отозвался он по этому случаю Вяземскому {П. А. Вяземский (1792—1878) — поэт и критик.}. А между тем поэма Пушкина упраздняла собой все давно лелеянные Батюшковым замыслы о подобном-же произведении с содержанием, взятым из народных преданий русской старины". (Т. 1, стр. 255—258. Биограф. Батюшкова).

"Анненков {П. В. Анненков (1812—1887) — литературный критик, издатель первого по времени собрания сочинений Пушкина.}, говоря об этой первой поре Пушкина замечал, что во многих стихотворениях того времени "врожденная сила таланта проявлялась сама собою, заменяя при случае гениальною отгадкою то, чего не мог дать жизненный опыт начинающему поэту". Биограф Батюшкова прибавляет, что эта отгадка была облегчена ему упорным трудом его ближайших предшественников и особливо Батюшкова, в выработке поэтического языка и стиха". (В. Евр.). (Анненков. Мат. 2-е изд. стр. 50. Соч. Бат. т. 1, стр. 257 в биографии).

ЧТО ТАКОЕ "ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЕ ТИПЫ"?

По настоящему, это должно бы быть вот что: художник тем же процессом, как и в обыкновенном творчестве,— охватывает все положительные возможности, имеющиеся в жизни; ставит в эти условия известный темперамент, богато одаренный по натуре — и смотрит затем как должен он развиться. В жизни такие условия редки, поэтому лицо будет исключительное. Но что-ж из этого. Если оно вышло живым, то значит оно возможно. Если оно не родилось в жизни, то родилось в воображении, живет в нем и действует. Читатель сразу почувствует живое это лицо или ярлык с надписью известных убеждений. Если оно чувствуется, как живое,— значит его возможность доказана художественно и значит тот строй ощущений и убеждений, какие в нем даны, есть дело если не реальности, то возможной реальности, т. е. идеала. Тогда положительный тип создан, и критику, вообще мыслящему читателю, остается изучить условия его возникновения в произведении, чтобы по возможности воссоздать эти условия в жизни. Вот на чем зиждется требование "положительных типов" и вот в каком смысле оно желательно. Но при этом — первое условие художественность. Иначе — это равносильно обману: автор говорит: вот возможность живого человека, а вместо этого дает не живого человека, а марионетку, которая движется не по собственной воле, не по указаниям собственного ума и чувства, а на веревочке логических соображений самого автора. {Далее следуют отрывочные записи о монастырях, монашеской иерархии и проч. сделаны, повидимому в пути, карандашем беглым почерком. Несколько фраз из них вошли в рассказ "Птицы небесные".}