Воспоминания анархистки - 126

Война постепенно отодвигалась на запад. Налеты стали реже, затем и вовсе прекратились. Можно было не следить за шторами затемнения, не вскакивать по тревоге, спокойно высыпаться... Но, как ни странно, именно теперь и надвинулся на нас голод. В Рязани появились больницы для дистрофиков. В Москве они открылись еще раньше, и в одной из них подлечивалась Люба, прежде чем переехать к нам сюда.

А к голоду прибавился холод. Топить было нечем. В одну из зим, придя на работу в диспансер, мы, как положено, надевали на себя белый халат, а поверх накидывали пальто или шубу. Температура в процедурном кабинете поднималась не выше пяти градусов по Цельсию. Как только это терпели наши больные? В районах туберкулезных больных не лечили. Чтобы выиграть в борьбе за жизнь, они должны были ехать к нам на редких, забитых людьми поездах, часто вися на подножках вагонов. Потом мы укладывали их на ледяной диван, чтобы делать пневмоторакс — поддувание. Правда, я закутывала их ноги одеялом, но от этого им вряд ли становилось теплее. Их согревала только жажда жизни, и в этой игре со смертью они часто выигрывали жизнь.

Как правило, такая температура в пять-шесть градусов была во всех домах, но и для нее нужно было находить что-либо горящее.

Однажды с какой-то маленькой фабрики мне удалось достать два мешка сырых опилок. С восторгом мы с сестрой везли их на санках, не подозревая, что везем не тепло, а мучение. Старая железная печь-буржуйка времен гражданской войны их не принимала: она шипела, чадила и гасла. Надо было сидеть перед ней часами, бросая в нее вырванные из книг листы. Любаша была у нас истопником, и я до сих пор вижу ее, сидящую перед печкой с книгой: читает, потом вздохнет, вырвет только что прочитанный лист и бросит в потухающий огонь...

Много позднее, после войны, зайдя в наш большой, разделенный на секции сарай, я вспомнила о тех временах и удивилась: почему же мы не догадались тогда сжечь все эти перегородки? Нам так нужно было тепло! Но в человеке, как видно, заложены определенные незыблемые установки, благодаря которым он знает, что можно делать, а что — нельзя. Так, нельзя жечь дом, в котором ты живешь...

И все же, еще хуже голода и холода, нас изводила темнота. Когда я вернулась из Москвы в Рязань, в жилые дома подавали электричество, а в магазинах даже продавали синие «лампочки затемнения». Но потом свет отключили — сначала в жилых домах, потом почти во всех учреждениях. Наш диспансер работал в основном по вечерам и освещен был единственной керосиновой лампой в коридоре. В кабинетах же были «моргасы» — маленький фитилек, скрученный из ваты и опущенный во флакончик с керосином. Его ставили в центре стола, огонек качался от каждого движения, «моргал», — отсюда и название. Осветить весь кабинет он, конечно, не мог. Но и такой «моргас» дома для многих был недостижимой роскошью. Керосин в лавках не продавали — его «доставали», то есть покупали краденый или крали сами. И никто не мог осудить кражу такого маленького кусочка света, в котором для многих из нас сосредотачивалась вечерами вся жизнь.