Воспоминания анархистки - 125

В ту осень картошки мы собрали немного, надо было запасаться другими овощами. Кто-то принес в диспансер весть, что в пригородном колхозе можно купить морковь, и я отправилась туда с тележкой и двумя нашими сотрудницами. Колхозное поле лежало рядом, сразу же за последними домами города. Оно уже успело подмерзнуть и было присыпано снегом. Кое-где виднелись кучи выбранной моркови, и с десяток женщин на дальнем конце поля убирали оставшиеся гряды. Мы долго ходили по полю, искали председателя, наконец, нашли и выяснили, что он в первый раз слышит, будто бы их колхоз продает морковь. Потом он посмотрел на нас внимательнее и спросил, где мы работаем. Мы сказали, что в туберкулезном диспансере.

Вероятно, мы сами походили на туберкулезных больных, поэтому председатель махнул рукой в сторону самой большой кучи — берите, сколько сможете, и , отказавшись от денег, сутулясь пошел от нас. Морковь была подморожена с землей, мы выбирали ее голыми руками, жалея перчатки, набрали по два мешка и постарались скорее их увезти, чтобы не подводить этого человека, который не имел права отдавать ее нам. Возможно, это был не председатель, а бригадир, но он оказался не только добрым, но еще и умным человеком, который умел сострадать людям и понимать абсурдность некоторых приказов. Он понимал, что морковь останется на поле, так как увезти ее не на чем, но это была не его собственность, а — «государственная», распоряжаться ею он не имел права, и за то, что он предпочел отдать ее голодным людям, а не сгноить под снегом, его могли ожидать самые серьезные неприятности.

Мне постоянно приходилось видеть, как «строгость» военного времени у нас оборачивалась бесчеловечностью. Вот два таких примера.

В районе, который я, как медсестра, обслуживала, жила женщина с сыном лет десяти-одиннадцати. Мать болела туберкулезом, но работала. Заметив, что она долго не приходит на прием, я отправилась к ним. Оказалось, что эта женщина получила восемь (!) лет лагерей за то, что на уже убранном поле она собирала оставшуюся картошку и прятала ее в карман. Картошка эта все равно должна была сгнить к весне, но она была «государственной»... Я стояла потрясенная в опустевшем доме, а мальчик все повторял мне: «Подумайте, тетя Аня, за карман картошки — восемь лет!..»

Другой случай. При нашем диспансере был создан маленький санаторий, куда мы помещали истощенных детей из семей туберкулезных больных. По меркам военного времени их кормили вполне прилично, главным образом американскими продуктами, которые уже начали к нам поступать. Здесь работала повариха, женщина очень внимательная к детям и заботившаяся о них. У нее была большая семья, в которой, кроме взрослых, было еще четверо маленьких детей, причем семья была крайне бедной. Я знала их жизнь достаточно хорошо, потому что среди членов семьи был туберкулезный больной, и мне приходилось его навещать. Так вот, иногда им удавалось достать на бойне кишки, из них варили суп, после чего запах в комнате стоял такой, что я не могла высидеть и двух минут... Но могла ли мать голодных детей кормить других, сытых, и не попытаться хоть раз что-нибудь принести своим? Она знала, чем ей это грозит. И все же однажды эта повариха взяла оставшиеся после ужина шесть порций пшенной каши. Ее поймали, был суд, и ее приговорили к шести годам тюрьмы, отсчитав за каждую порцию каши в две-три ложки — по году заключения...

Можно ли будет когда-либо простить такие — и миллионы подобных! — преступлений этого государства против своего народа?

Голод был ужасен, но трагедия, как часто бывает в жизни, иногда скрашивалась комическими ситуациями.

Больница, в которой принимали от населения кровь, находилась на окраине города. Несколько сотрудниц диспансера, в том числе и я, решили тоже поправить свое голодное положение. Кровь сдавали отнюдь не герои, не здоровяки, не местное начальство, а совершенно отчаявшиеся, изголодавшиеся люди, которые за отданную кровь на протяжении месяца получали к своему хлебному пайку ежедневную стограммовую прибавку, кусочек сливочного масла и сто двадцать рублей денег. Главное же — сразу после сдачи крови их кормили хорошим мясным обедом. Подобный обмен — кровь за еду — немногого стоил: люди отдавали много больше, чем получали, и когда я пришла во второй раз, врач меня предупредил: больше не приходите, вы подорвете себя...

Между тем, желающих сдать кровь было так много, что, придя в первый раз и простояв около четырех часов в толпе, мы уже решились уходить. В последний момент я увидела свою старую знакомую еще по фельдшерским курсам. Она работала в той же больнице и, поговорив с нами, сказала, чтобы мы зашли за угол и встали у третьего окна. Через некоторое время она открыла окно, мы в него влезли, и так, в обход очереди, мы смогли «выполнить свой гражданский долг».

Значительно лучшим средством насыщения — веселым, легким, без всяких затрат и усилий — было «заочное питание». Люди читали старые кулинарные книги — и насыщались. У нас в диспансере обменивались рецептами, спорили, что лучше и дешевле приготовить, иногда приносили образец и кусочками от него оделяли всех, как причастием в церкви. Дома у нас было много книг по кулинарии, изданных в далекие сытные времена, откуда мы извлекали самые несовременные рецепты, например, как испечь кулич из пятидесяти яиц или зажарить целого поросенка. Наша мама в этой игре не участвовала, а мы — к этому времени из Москвы приехала Любаша — уверяли ее, что вполне насытились. Как ни странно, до известной степени так оно и было. По этому поводу мне всегда вспоминается наш знакомый, который, насмешив каким-либо рассказом, говорил: «Считайте, что вы съели по куску масла. Смех — лучшее питание!» И смех помогал нам выжить....