Воспоминания анархистки - 124

В связи с воздушной опасностью и просто военным положением было много бесполезных и прямо нелепых приказов. В Рязани до войны новых домов почти не строили, большинство горожан жило в маленьких деревянных домиках дореволюционной постройки. Чтобы уберечь их от «зажигалок», начальство приказало все балки на чердаках обмазать глиной. Какой в этом был толк — никто сказать не мог. Если каменный дом с железной крышей такими мерами и мог быть как-то предохранен от огня, то деревянный, покрытый толем, требовалось бы обмазывать целиком... Но все мазали глиной балки и ругали начальство.

Другим бичом, гораздо более серьезным, стали щели-убежища, которые полагалось иметь на каждой усадьбе. Ими почти никто не пользовался, зато в них развелась масса уховерток, пожиравших все огородные посадки. Бывало, посадишь вечером помидоры, а на утро от них остаются одни стебельки. С уховертками гибли все наши труды и надежды, потому что спасал нас от гибели только огород. А перевелись уховертки, лишь когда разрешили засыпать эти «щели».

Чтобы человек мог работать, ему надо что-то есть. На одном пайке по хлебной карточке не проживешь, это понимали даже власти. Однако они не хотели ничего делать. Почему они не давали нам соли по карточкам, если известно, что без нее человеку не прожить, а запасов ее в стране хватит не на века, а на тысячелетия? В войну соль заменяла нам сахар и масло, и в то же время мы вынуждены были покупать ее на рынке по 30 рублей за стакан. Моего заработка хватило бы только на десять стаканов соли в месяц.

И всё же власти наконец решили нас подкормить. У ближних к городу колхозов были отрезаны участки земли, которые те всё равно не могли обработать за недостатком рабочих рук. Эти участки отводили горожанам под огороды. Не знаю, сколько выделяли рабочим на заводах: в учреждениях на одного «едока» давали одну сотку. Наша семья из трех человек получила кусок поля в три сотки. В 1942 году диспансеру выделили хорошую землю почти под самым элеватором, и осенью мы собрали здесь одиннадцать мешков картошки. Ухаживали мы за ней, как за каким-то экзотическим фруктом. Чтобы успеть прополоть, окучить, взрыхлить свое поле, мне приходилось вставать в три часа утра и всю дорогу, туда и обратно, бежать, чтобы не опоздать на работу. На следующий год этот участок у нас забрали и дали ближе к городу, но на очень плохой земле.

Ко времени посадки поле было уже вспахано трактором. Пласты отваленной и уже успевшей затвердеть земли предстояло перекопать лопатой, разровнять и нарезать бороздами для посадки. Накануне мы собрали деньги и попросили конюха купить овес для нашей диспансерской лошади. Вряд ли он это сделал. Запряженная в соху, лошадь была так же понура и печальна, как серый холодный воскресный день, когда мы вышли на поле. Никакие уговоры на нее не действовали: она не двигалась с места, так же страшась этих глыб перевернутой земли, как и мы сами. Что было делать? Один из нас предложил: отдадим ей свои завтраки, может быть, она и пойдет...

Мы выстроились на довольно большом расстоянии друг от друга вдоль борозды, каждый держал в протянутой руке кусок хлеба, который он взял с собой. Лошадь постояла, принюхиваясь, подошла к первому куску, взяла его, пожевала, затем двинулась ко второму, третьему... Так мы посадили картошку, засыпая ее уже лопатами.