На третий день по приезде в Рязань я получила повестку явиться в соответствующее учреждение для определения на работу. Но я всегда предпочитала выбирать сама, поэтому пошла в горздрав, однако добрые люди посоветовали мне скорее идти в туберкулезный диспансер, где было место сестры, чтобы меня не отправили в тифозный корпус. Конечно, я предпочитала иметь дело с туберкулезной палочкой, а не с тифозной вошью. Последние появились в огромном количестве: едва только пропало мыло, как появился тиф и стали размножаться вши. С каждым месяцем их становилось всё больше и больше. К нам, в диспансер, вшей завозили больные из районов. Твари эти ползали везде: на стерильных простынях, на халатах, на соседях в очередях... На рынке кусок хозяйственного мыла иногда стоил триста рублей— чуть меньше моей месячной зарплаты. За такую же цену часто продавали буханку хлеба, иногда эти цены опускались до ста восьмидесяти рублей. Почему так было, объяснить не берусь. Может быть, так случалось, когда откуда-то привозили то одно, то другое.
Если бы власти попытались ликвидировать «черный рынок», многие просто бы вымерли. Некоторые люди продавали здесь свои пайки, но в основном товар был ворованный, и если бы воровство это прекратилось — нам вообще нечего было бы есть. Не имеющие привилегий, вроде меня, получали по карточкам только хлеб; иждивенцы 300 граммов, служащие и дети — 400 граммов, рабочие — 500 граммов и выше. Но почему хлеб, не полученный по карточкам в этот день, пропадал?
Зачем нужно было такое постановление? Кто пользовался этими кусками голодных, не сумевших вовремя получить свой хлеб? Ведь именно поэтому очереди были такими длинными. Чтобы получить свой хлеб; в очередь вставали с четырех часов утра, стояли по четыре-пять часов, и только в самом конце войны вышло разрешение получать хлеб сразу за два дня. А у «верхов» к этому времени, особенно в Москве, уже появились закрытые магазины. В Рязани всё было проще: сытые и довольные собой люди выносили набитые авоськи прямо из обкомовских дверей...
Нам же, чтобы купить что-либо на рынке, предварительно требовалось продать что-то свое на барахолке. Как и после революции, она разместилась на Старом базаре, только теперь вещи там продавали не «буржуи», а катастрофически нищавшие горожане. Товар уже не поражал своей ценностью — всё ценное в предвоенные годы было выкачано «торгсинами». Здесь можно было найти старые платья, стоптанную обувь, старые шторы, различную мелочь вплоть до карандашей и перышек для ручек... Основными покупателями были деревенские, потому что в деревне имелись продукты, а в городе — вещи. Такое соотношение спасало всех. Перед войной город стал понемногу одеваться, особенно это было заметно в Москве.
Помню, примерно в 1934 году я ехала на «букашке», то есть на трамвае маршрута «Б». Здесь всегда было больше всего народа, и когда я выбиралась на остановке из давки, мое старое зимнее пальто — единственное! — совсем разорвалось на плече. Никто не засмеялся. Кто-то из стоявших рядом дал мне большую английскую булавку, я заколола прореху, и мы с моим спутником отправились дальше... Перед войной у меня уже было два новых пальто — зимнее и летнее.
Иное положение сложилось до войны в деревне. Колхозники работали «за палочки», то есть в табеле против каждой фамилии рабочий день отмечали «палочкой». Потом «палочки» подсчитывали. Требовалось, чтобы у каждого их общее количество было выше обязательной нормы. О том, что получал колхозник за такой «трудодень», лучше не говорить.
Но скоро запасы вещей у горожан истощились. С каждым днем мы жили все хуже и хуже. Заработная плата была маленькой, а теперь к обычным вычетам прибавили военный налог и стали увеличивать суммы обязательных займов, взамен которых выдавали облигации, по которым государство так никогда полностью и не расплатилось. Еще хуже было с займами в деревне. Крестьяне должны были суммы займов покрывать не десятимесячными выплатами из зарплаты, как горожане, а сразу. В эти дни продукты на рынке резко падали в цене, и возникало призрачное «изобилие» — деревня несла на рынок всё, что только могла.
Свободное копирование
