Воспоминания анархистки - 99

На другой день мы довольно долго стояли в густой толпе далеко от входа в Колонный зал. Все пространство вокруг Дома Союзов было заполнено людьми, но большинство организаций внутрь не пускали — они являли собой внешнюю декорацию. Затем милиция расчистила для нас дорогу, нас построили по-двое, и мы довольно быстро вошли в здание.

Внутри царила атмосфера страха и какого-то ожидания: совсем приглушенная музыка, гнетущая тишина, никто не разговаривает. Зал — огромное пустое пространство, и только там, где стоит гроб, — пальмы, цветы, кучка людей. Мы медленно двигаемся, я иду со стороны гроба, очень близко, вижу лицо Кирова и его правую щеку почему-то сине-черного цвета. За гробом, опустив голову на спинку стула, сидит его жена. В изголовье на карауле стоит, кажется, Каганович, но я не успеваю его разглядеть, так как слышу: «Остановитесь. Что у вас в руке?» Это относится к моей соседке. Мы остановились. Цепочка людей, идущих впереди нас, торопливо покидает зал. «А вы идите...» — Это относится ко мне, и я иду одна по пустому пространству зала под шипение: «Не оглядывайтесь!..»

До двери кажется бесконечно далеко, но вот в нее просовывается голова нашего начальника, и он испуганно спрашивает: «Что случилось?»

Остановили мою подругу Симу: она сунула руку за борт пальто, чтобы вынуть носовой платок. Несколько длинных секунд мы ждем ее за дверью, потом выглядываем в зал — по нему красная, почти бегом, несется Сима. Тем дело и кончилось. Но кому что показалось?

С Колонным залом мне вообще не везло. Я его проходила в траурном шествии дважды, и каждый раз что-то случалось.

Второй раз был связан с трагической гибелью самолета «Максим Горький», который буквально развалился на части над Москвой во время демонстрации. Его обломки сыпались чуть ли не в самый центр столицы, и погибло сорок семь человек.[1] В Колонном зале тогда поставили пирамиду, на ней в цветах стояли урны, а мимо шли вереницы людей. Мы тоже стояли и ждали своей очереди на улице. В это время шла хроникальная киносъемка «Москва скорбит». Поскольку у нас на курсах было много хорошеньких девушек, киношники выбрали нашу организацию. Особенно выделялась у нас Зоя — чрезвычайно элегантная, я бы даже сказала — породистая, а на самом деле довольно легкомысленное существо. Нас поставили парами, вокруг расчистили пространство, началась съемка, и вдруг сверху, с машины, раздался дикий крик: «Прекратить съемку! Безобразие! Вся страна скорбит, а она идет и улыбается! Сколько вы мне метров пленки испортили!» И все кончилось. Улыбалась, оказывается, Зоя. А ведь каждый из нас мечтал попасть в хронику и посмотреть на себя со стороны — когда еще представится такой случай?

Мы возвращались с Зоей домой в трамвае, и я спросила ее, почему она улыбалась. Оказывается, она и не думала о съемке, а решала вопрос — идти ей сегодня на свидание, или нет...