Воспоминания анархистки - 89

К весне 1931 года отравленный хлеб был съеден, начали кормить обычным хлебом, зато в районах начался настоящий голод. Я застала только его начало, но и оно было достаточно страшным.

К нам приезжали больные за сотни километров, многие не знали города, они оставались ночевать в коридорах амбулатории, и все у нас к этому привыкли. Теперь поток людей увеличивался с каждым днем, потому что голод будил их скрытые болезни, и люди в надежде на помощь ехали к нам.

В длинных коридорах нашей амбулатории в ожидании приема казахи сидели на полу вдоль стен — стульями они не пользовались, и усадить их на стул в кабинете врача иногда требовало много усилий, тем более, что большинство медицинского персонала по-казахски не говорило и не понимало. Знали мы только несколько необходимых фраз, и переводчиками у нас были санитарки из местных русских. Из-за незнания языка мы с туземцами практически никак не общались, а потому совершенно не знали, что делается в кишлаках в степи. Вот почему новость, которую однажды утром принесли нам санитарки, всех ошеломила: оказалось, что в коридоре сидит много мертвецов! Проходя в свои кабинеты, мы не обращали внимания на сидящих, пока они не появлялись у нас. Не замечали умерших поначалу и санитарки, привыкнув к обычной неподвижности пациентов. Ничего не говорили и соседи умерших — то ли оттого, что были сами слишком слабы, то ли привыкнув к смерти у себя дома. Мертвых выдал запах. И — ничего не изменилось. Умиравших убирали, на их места садились новые казахи, прибывавшие из голодных районов...

Финал этой трагедии казахского народа я уже не видела, потому что уехала в Рязань — сначала в отпуск, но потом уже не вернулась. Мой отъезд из Чимкента подготовили различные события, главным из которых было мое письмо в «Правду» о разрыве с анархистами. После того, как в газете было опубликовано это очень короткое письмо, я должна была получить свободу. Через несколько дней меня, действительно, вызвали в местное ГПУ, и некий чин, прибывший из Москвы по моему делу, сказал, что в Рязань я поеду через Москву, то есть, через Лубянку. Видимо, там решили, что я наконец-то согласна с ними работать. «Через Москву я не поеду», — ответила я. Приехавший был удивлен, но все понял. «Так зачем же вы писали это письмо?» — «Я писала его не вам, а своим бывшим товарищам». Он возмутился: «Так вы использовали в своих целях нашу прессу?» — «Считайте, как хотите». - «А вы знаете, что мы можем заслать вас много дальше Чимкента?» — «Мне все равно».

Разговор был закончен, но реакция Лубянки, уведомленной о моем упрямстве, была молниеносной: они потребовали уволить меня с работы. Мне повезло, потому что я оказалась незаменимой. Нашему кабинету не полагался второй врач, а я ассистировала на операциях, поэтому запротестовали все три зава — заведующий облздравом, больницей и кабинетом. Я осталась на работе, но теперь уже — свободной. Правда, свобода эта по тем временам была тоже весьма относительной: каждый из нас был прикреплен к месту своей, службы, и по собственному желанию не имел права ее оставить — уволиться, перевестись в другое место и так далее. Все это могло делать только начальство с согласия соответствующих органов. Шло жесточайшее закрепощение всего населения огромной страны.

Но свет не без добрых людей, и мне с их помощью удалось оформить бумажками свой отъезд в отпуск так, что я могла уже не возвращаться и даже поступить на другую работу.

Так я оказалась не только в Рязани, но и в Москве, и через год с небольшим встретила одного из чимкентских знакомых. Мы сидели с ним в театре, в первых рядах партера. Нас окутывал теплый воздух с легким запахом духов. Вокруг слышались слегка приглушенные оживленные голоса людей, готовившихся к тому чудесному, что откроется перед ними вместе с поднятием тяжелого занавеса — прекрасная сказка, красивые мужчины и женщины, торжество добра над злом, счастливый конец...

А мой знакомый рассказывал мне о финале чимкентской трагедии. О том, как совершенно истощенные, обессилевшие от голода казахи — мужчины, женщины, дети, — связывали себя веревкой, чтобы не потеряться, и сначала шли, а потом ползли к городу по всей этой древней, бескрайней степи, в которой они жили тысячелетиями и которая их всегда раньше кормила. Каждое утро под Чимкентом находили связки таких живых и мертвых, иногда до семидесяти человек в связке — жителей целого кишлака...