Воспоминания анархистки - 88

Осенью, когда не оказалось никакого зерна, сняли и отправили под стражей в Москву секретаря обкома, а область сняли с государственного снабжения. И тогда продовольственные карточки остались кусочком бумажки, по которому нигде ничего нельзя было получить. Наступил голод. Те, у кого были запасы и связи, по которым можно было что-то достать, еще как-то справлялись, а остальным пришлось плохо. Выручил Ташкент. Он подарил Чимкенту сильно протравленную формалином пшеницу, которую уже было бесполезно сеять. Зерно промыли, высушили, смололи и стали печь из него хлеб, выдавая по карточкам. Все знали, что хлеб отравлен, но — ели.

В то время я работала на полторы ставки, утром и вечером, поэтому мне было некогда стоять в очередях за отравленным хлебом. Мою карточку хозяйка отдавала соседям-казахам, они получали по ней хлеб вместе со своими, а за это давали мне хлеб через день, да и то не весь. Это было даже хорошо: чем меньше съешь такого хлеба, тем лучше. Мы все давали себе слово не есть его, но те, у кого другого хлеба не было, не выдерживали и ели — через день, через два дня... Чего только мы с ним ни делали! Мы сушили его на сухари, проветривали, ели мелкими порциями, но лучше от этого он не становился. Появлялась тошнота, слабость, кружилась голова, мы с трудом передвигали ноги. Все это еще можно было перенести, но у многих появлялась кровавая рвота, и их приходилось отправлять в больницу.

Временно мне пришлось работать как раз в том отделении амбулатории, куда такие больные поступали. Врач был старым человеком, он болел и не выходил, а кроме меня имелось еще две санитарки. Жила я довольно далеко от амбулатории, поэтому, придя в кабинет, садилась сначала отдохнуть — кружилась голова и казалось, что никаких сил для работы уже нет. Наконец, начинался прием. Осмотрев нескольких человек, я шла в пустой кабинет и там ложилась на кушетку, чтобы хоть немного передохнуть. Никто не протестовал — все в городе работали так же.