Воспоминания анархистки - 87

Мы, ссыльные, а до этого — заключенные, знали, что происходит по стране в целом, и не были совершенно оторваны от ее жизни. Мы читали газеты, слушали рассказы приходивших «с воли», наблюдали жизнь из окон «столыпинских» вагонов и могли через конвойных покупать на привокзальных рынках любые продукты. По старой русской традиции заключенных в этой стране всегда кормили плохо. Может быть, лучше было во второй половине XIX и в начале XX века, но в старые времена колодников выводили из московских тюрем, чтобы они просили себе на пропитание, и лишь потом организовали общественную благотворительность. В нашей советской системе к сроку заключения негласно прибавлен еще и голодный паек.

А ведь страна, даже прошедшая через гражданскую войну и страшный голод начала 20-х годов, была удивительно богата! Летом 1925 года в Ленинграде, в том же гастрономе под домом, где жил Зиновьев, в государственном магазине можно было купить все — начиная от прекрасных вин иностранных марок до сахарных косточек на суп за десять копеек. В Гостином Дворе любые вещи, свои и заграничные, продавались по самой дешевой цене. И даже на самых крошечных, никому не известных станциях Северной железной дороги, где останавливался наш этапный вагон, продавали на базарчиках домашние колбасы, ветчину, жареных кур и многое другое. Вспомнить можно хотя бы цены в Верхнеуральске...

Это изобилие не исчезло — оно целенаправленно и планомерно уничтожалось правящей партией вместе с уничтожением частной собственности и тех, кто производил это изобилие, — самых трудолюбивых, самых зажиточных крестьян, которые и поставляли все производимое ими на общий стол огромной страны.

Я видела, как это происходило в Чимкенте. Указом из далекой Москвы местное население — казахи, полукочевники, обладатели огромных отар овец и пуховых коз, — были переведены на оседлое существование. Немедленно, в тот же месяц, они обязаны были стать земледельцами, сеять пшеницу и возделывать хлопок. Своих овец они обязаны были сдать государству. Приказ пришел зимой, весной должна была начаться посевная — неизвестно, на каких землях... Многотысячные отары овец сгоняли на убой в Чимкент. Они шли сплошной массой, заполняя все улицы города, растянувшись на километры, собранные с огромной степи и предгорий. Овцы не выдерживали этой дороги, погибали, а сопровождавшие их пастухи стучали в дома: возьмите овцу, возьмите еще и еще — они не могут идти...

Станция в Чимкенте в те годы находилась за городом, спланированная как бы «на вырост». Там стояли простые товарные вагоны, не приспособленные для перевозки мяса за тысячи километров. Там и забивали овец самым примитивным образом; Их ничем не кормили, держали в загонах, и от голода они грызли дерево изгороди и шерсть друг у друга. Зима выдалась морозной, поэтому поначалу мясо в дороге не портилось, да и овцы еще не успели исхудать. Но ближе к весне отправляли уже не тушки, а обтянутые жилами скелеты.

Москва эти кости не принимала, отправляла обратно,  и в Чимкент стали прибывать составы, но в каком виде!

Путь от нас в Москву был не близок — даже пассажирский поезд шел пять с половиной суток. К тому же, если в Москве еще держалась зима, здесь наступила весна, и состояние вагонов и их содержимого оказалось таким, что несколько составов немедленно по возвращении сожгли прямо на станции. Тошнотворный чад от горящего тухлого мяса полз по всему городу, проникал в квартиры, въедался в стены, одежду, в пищу... А спустя месяц местные власти доложили в Москву, что в области пшеницей засеяны огромные пространства — и это при том, что казахи обрабатывать землю не умели и не хотели...

Не стало овец, и мгновенно исчез богатый и дешевый чимкентский рынок. Не стало не только мяса, но и хлеба, и фруктов. Ввели карточки, и мы, служащие, стали получать в день по 400 граммов хлеба. Он был черным, местное население к нему не привыкло, но голод — это голод, пришлось есть и такой хлеб. Питались мы в то лето очень плохо. Мое счастье, что я столовалась у своей хозяйки. С тех пор, как в Чимкент стали ездить на кумыс, хозяйки приучились давать обеды курортникам и этим подрабатывали. Во многих домах можно было найти маленькие частные столовые, где кормили дешево и очень вкусно. Теперь свои полблюда я делила с девочкой-соседкой и с кошкой. Кроме того, летом хозяйка дома уступила нам, квартирантам, одно абрикосовое дерево в саду или, как они говорили, урючину. Урючина была огромная и старая. Утром мы под ней завтракали, а вечером, после работы, садились в кружок и камнями разбивали абрикосовые косточки на ужин — самим урюком, падалицей, днем питались муравьи, очищая нам косточки от мякоти...