Воспоминания анархистки - 82

Никогда не забуду одного случая, о котором узнала много позже, чем он произошел.

Татьяна была очень плоха. Весной 1929 года у нее обострился туберкулез, потом появился туберкулез горла, она большей частью лежала, денег, как я уже сказала, не было, и мы видели, что долго она не протянет. Единственный выход вырваться из ссылки и вернуться в Рязань — это, как говорили тогда, «дать письмо», то есть написать на Лубянку, что оказываешься от всякой политической борьбы и выходишь из партии, порывая со своими прежними сподвижниками. Тогда этого было достаточно, чтобы получить свободу и гражданские права. Но такой шаг всегда расценивался «ссылкой» как предательство, какие бы обстоятельства его ни вызвали, и его не прощали, начиная преследование решившихся отойти «от политики».

Татьяна с Николкой очень долго не решались «дать письмо», а когда это сделали, то жизнь в Чимкенте им стала невмоготу, пока не пришло освобождение[1]. Они все время чего-то опасались со стороны других ссыльных, которые на первых порах продолжали с ними поддерживать отношения, и даже сказали мне, чтобы я лучше к ним не ходила, они будут ходить ко мне сами, потому что к этому времени я уже нашла работу и комнату.

Об этой комнате и пойдет речь. Николай и Татьяна так торопились, что уехали из города, не дождавшись денег на билет из Рязани, и получили их уже в Оренбурге. По-моему, они просто сбежали из Чимкента от злобы тех, кто им угрожал, хотя Татьяна не хотела мне в этом признаться.

Так вот, история моей комнаты, которую я называла «спичечным коробком», была прямо связана с такой же трагедией.

Я сняла эту комнату у русских хозяев, еще в былые курортные времена построивших в саду маленький домик, чтобы сдавать его приезжающим лечиться кумысом. Когда мне сказали, что он сдается, причем за вполне доступную цену, я никак не могла понять, почему на эту комнату не нашлось охотников. Хозяева ни о чем не говорили, и только от соседей я узнала, что до меня, примерно с полгода, в ней жил молодой ссыльный сионист из Белоруссии, Сёма. На родине оставалась его мать, которую он любил. Она была больна и постоянно просила сына «дать письмо», чтобы освободиться и приехать к ней. Он уже был готов это сделать, однако ему не позволили товарищи-сионисты. Не знаю, чем ему угрожали, но не найдя выхода, он повесился в сарайчике, примыкавшем к этому домику. И я, входя туда, всегда разглядывала три балки, на одной из которых его и нашли...

Я знаю, что смерть этого мальчика, которого никогда не видела, никогда не смогу простить людям, надевшим на его шею петлю. И в идею, ведущую в светлый рай по трупам, я тоже не верю.