Воспоминания анархистки - 78

После верхнеуральской степи и глинобитных дувалов Кзыл-Орды Чимкент показался мне особенно зеленым городом. Впрочем, так оно и было. С самого начала он развивался одновременно как место ссылки, еще царской, и как известный кумысный курорт. Позже его гигантские тополя были вырублены на дрова, но тогда они росли двойными рядами по берегам журчащих арыков, протекавших вдоль всех улиц. Очень хорош был и городской парк, в котором гордостью чимкентцев была березовая аллея: совсем как в России! Там же в парке стояла и церковь. В ней продолжал служить священник, которого мы называли «артистом». Молившихся почти не было, но во время службы всегда оказывалось несколько зрителей, которые, как и мы, наслаждались истинным артистизмом священнодействия — и тем, как священник возглашал с амвона, и тем, как кадил перед иконами. Он был красавец, но ни он сам, ни прекрасная, огромная и светлая церковь не создавали почему-то молитвенного настроения. Один из наших новых знакомых, ссыльный старик, бывший офицер, говорил про него: «Этого попа хоть сейчас на коня!»

Город был похож на сад. Маленькие саманные домики утопали в садах, с ранней весны и до поздней осени цвели розы, и их густой аромат порой заливал город. Мне очень нравился здешний обычай продавать цветы. Вы договаривались с хозяином сада, платили ему вперед за столько-то цветов, а потом могли приходить за ними, когда вам вздумается, срезая понравившиеся с кустов в течение одной или двух недель...

В Чимкенте жили русские, узбеки и казахи. Жили мирно, никакой национальной розни между ними не было и в помине, а когда прошли слухи о появившихся на юге басмачах, казахи в кишлаках прятали русских, хотя у многих из них можно было заметить полупрезрительное отношение к туземному населению. Это проявлялось, в основном, у старых чимкентских жителей, осевших здесь еще до революции. Они называли узбеков — сартами (как, впрочем, и те называли себя раньше), казахов — кыргызами, одинаково третируя и тех, и других, что вызывало у нас возмущение.

Помню, вскоре после своего приезда я зашла в магазин и встала за чем-то в очередь. Передо мною стояло пять-шесть узбеков. Продавщица через их головы спросила, что мне нужно. Я ответила, что впереди меня люди, которые тоже покупают. «А где вы видите людей?» — спросила она меня удивленно. Тогда я наговорила ей дерзостей, но она, мне кажется, даже не поняла, почему я возмутилась. Потом я увидела, что и на улицах узбеки уступали русским дорогу. Для нас, приезжих, все это казалось диким, тем более, что Чимкент и раньше пополнялся не только за счет «колонизаторов», но и за счет ссыльных.

Многие из них и после освобождения никуда не уезжали. Тот сад, в котором я обычно покупала розы, принадлежал врачу Жученко — мужу знаменитой провокаторши дореволюционных времен Зинаиды Жученко[1]. Он тяжело пережил историю разоблачения жены и стал морфинистом. Но самым старым осколком прошлого был здесь народоволец Тризна. Он жил далеко за городом, в степи, где построил дом и возле этого дома похоронил свою жену. Его мало кто посещал — и потому, что ссыльным запрещено было выходить за пределы города, и потому, что у современных политических по существу не осталось ничего общего с теми идеалистами 80-х годов прошлого века, которые отдавали свою жизнь освобождению народа. Тризна заведовал каким-то большим заповедником в горах и, как говорили досужие острословы, всегда ходил с фонарем — все еще искал человека.

Я видела его только один раз, когда уже работала в поликлинике, и он зашел к нам на прием, действительно, с фонарем «летучая мышь», но тогда он был весьма кстати, потому что наступил темный осенний вечер. Для меня Тризна был человеком, вызывавшим безусловный интерес, поскольку его имя было связано с Народной Волей, с борьбой никем не превзойденных в героизме отдельных людей, шедших на смерть безо всякой личной для себя пользы. Они не рвались к власти и, как правило, не делали никаких попыток спасти себя...