Воспоминания анархистки - 77

Из Челябинска я попала в Самарскую пересылку. Там я познакомилась с монашками. Их было человек шесть вместе с игуменьей, старой женщиной, очень тяжело переносившей разгром их маленького монастырька где-то под Москвой. Как они говорили, то был последний монастырь из всех, существовавших до этого в России. Чтобы его не закрыли и не могли к ним придраться, они объявили себя трудовой коммуной, возделывали землю и бесплатно помогали крестьянам окрестных деревень. Кроме того, они лечили больных, были сиделками, санитарками... Крестьяне их любили и протестовали против закрытия монастыря, но ничего, конечно же, не помогло. Теперь их отправляли в ссылку в Среднюю Азию.

Самой яркой из них была мать-казначейша, женщина лет тридцати пяти, быстрая и умная. Она и раньше занималась всеми делами, всех поддерживала, для каждой находила и дело, и слова утешения. Я спросила ее, как мне к ней обращаться. Та ответила, что в миру ее звали Лелей. Вместе с ней мы пытались облегчить жизнь остальных, а в Кзыл-Орде, где в этапной тюрьме был очень легкий режим, устроили совместную стирку.

Их всех отправили в Ургенч — глухую дыру в песках, куда я бы с радостью поехала вместе с ними. Это был совершенно новый для меня тип человека — с огромным запасом мягкости, теплоты, сочувствия людям, чего я не находила никогда у «политических». Правда, они исповедовали культ безусловного послушания младшего старшему, убивая собственную волю, но заповеди их были гуманны, и они несли людям добро.

Однажды в Кзыл-Орде дверь нашей камеры открылась и меня вызвали в местное ГПУ. Спутник мой был в штатском, вокруг было много ссыльных, но город произвел на меня странное впечатление: он был сплошь глиняным и безо всякой зелени. В ГПУ меня провели в комнату, где находилось несколько человек, и там я услышала, что сегодня отправляется этап на север и я поеду вместе с ним, потому что везти меня в Чимкент одну — слишком дорого. Как всегда в таких случаях, я разозлилась и заявила: «В Чимкент я еду по указанию Андреевой и, стало быть, нужна именно там, а не на севере. А если у вас есть собственные соображения по этому поводу, то пошлите в Москву телеграмму, что отменяете ее приказание.» Ах, как все они переполошились! «Андреева? Где вы с ней виделись?» — «В Верхнеуральске.»

Посовещавшись, они решили, что в Чимкент я поеду одна: «Поезжайте в тюрьму, берите свои вещи и скорее на вокзал. Поезд скоро тронется.» — «Понятно, — протянула я. — Сейчас я пойду в тюрьму, постучу в ворота, мне их откроют, выдадут вещи, а потом проводят на вокзал?»

Тут уж и они поняли, что допустили оплошность. Один из них сбегал за извозчиком, другой выдал мне бумажку, по которой в кассе я должна была получить билет, третий съездил со мной в тюрьму и отвез на вокзал. Билет я получила и уже шла по перрону, когда ко мне подошла какая-то женщина, обняла и поцеловала. Я вгляделась в нее: это была эсерка, с которой я несколько дней пробыла в 39-й камере после возвращения из Бутырок.

Ссыльные в Кзыл-Орде имели право ходить на вокзал, встречать и провожать поезда, что служило для них хоть каким-то развлечением. Здесь были и другие ссыльные, с которыми она меня познакомила, и те рассказали мне о Татьяне, о своей жизни, о том, как видели проезжавшего в ссылку Троцкого, гулявшего по платформе с собачкой[1], обещали послать Татьяне телеграмму, что я еду, спросили, есть ли у меня деньги, и дали на дорогу огромную дыню.

Затем была Арысь, где на чимкентский поезд меня проводили какие-то студенты, и, наконец, Чимкент. Здесь ссыльным на вокзал ходить не разрешали, поэтому Татьяна и Николай Доскаль, вышедший из заключения раньше меня, встречали меня в отдалении от вокзала, когда я ехала на извозчике. Была теплая осень, город утопал в зелени, и вдоль улиц тихо журчали арыки. Все это мне нравилось, и я не задумывалась о своем будущем.

Человек не должен его знать.

Первое, что спросила Татьяна, было: «У тебя деньги есть?» — «Есть». — «Вот и хорошо. Подвезем Николку к рынку, и он купит печенку». И я поняла, что действительно начинаю новую жизнь.