Воспоминания анархистки - 76

Последний день в изоляторе для уходившего всегда был днем прощания с товарищами, с которыми, вероятнее всего, он уже никогда не встретится. На нашем «западном» дворе это был шумный день, который всегда кончался пением. Мы становились на скамейки, чтобы нас было видно из окон северного сектора. Это стало ритуалом. Пели все и пели старые революционные песни. Мое участие в таком хоре раньше было обязательным из-за моего голоса. А теперь я не только потеряла голос, но и потеряла своих товарищей. Впрочем, были ли они действительно моими товарищами? Вот почему в этот последний день я не вышла во двор. Сионисты и меньшевики нашей прогулки относились ко мне неплохо — зачем же мне ставить их в неловкое положение…

Ранним утром 17-го августа 1928 года подвода, на которой лежали мои вещи, выехала из ворот изолятора. В этот день у меня кончался срок. Здесь никого не задерживали. Был ранний, хмурый рассвет. Когда за нами закрывали ворота, я посмотрела на окна изолятора — ни одно из них не раскрылось, ни из одного не донеслось до меня прощального привета, что было обязательным ритуалом для всех, но — не для меня. Этим я заплатила за то, что никогда не подчинялась толпе, отстаивая право на свой собственный путь, на свое мнение, на свое достоинство.[1]

И все же было горько. Впрочем, горечь такого прощания сразу же смягчил маленький эпизод.

Накануне прошел дождь. Ручей, бежавший через дорогу, вздулся, и я на секунду замешкалась перед ним. «Подождите, я сейчас вас перенесу», — сказал идущий сзади конвоир, и я оказалась на другом берегу. А он тихо произнес: «Не верю я, чтобы вы были в чем-то виноваты...» — и выразительно махнул рукой назад, в сторону изолятора. Он знал, как провожают других, и, по-видимому, переживал за меня. Он тоже, как и я, был человеком, имел свое мнение, хотя и носил форму.

И в этот момент я сформулировала для себя ту вину, за которую меня предали остракизму, но которую побоялись определить словами: я нарушила древний закон стаи — послушание. И поняла, что из всех находившихся в Верхнеуральском изоляторе и называвших себя «анархистами», я была единственной действительной анархисткой, человеком, который выше всего ценит свободу и человеческое достоинство, как свое, так и других людей... С этим было легче возвращаться в мир. Верхнеуральский изолятор со своими обитателями уходил в прошлое, и постепенно из памяти уходила горечь незаслуженных обид...