Воспоминания анархистки - 75

В постели я пролежала около семи месяцев. Умываться меня водили под руки, поддерживая с двух сторон. У меня выпали все волосы и качались зубы. Единственное, что мне оставалось — это книги. Впрочем, ко мне хорошо относились сионисты и меньшевики, только, как передавала Фейга, они считали, что мне не хватает знания политической экономии и советовали прочитать «Капитал» Маркса. Его мне и принесли.

В изоляторе первый том «Капитала» марксистам положено было изучать целый год. Я прочитала его в полгода, потом читала Каутского, еще что-то, но марксисткой так и не стала. Может быть, в этом был виноват Шопенгауэр, который меня интересовал гораздо больше Маркса, или индийская философия? В изоляторе была хорошая библиотека, но художественной литературы, за редкими исключениями, не было. И все же я читала в постели, затем смогла сидеть, а перед концом своего фока даже начала выходить на прогулку, чтобы приучать себя к движению, к ходьбе, от чего так отвыкла.

И тут я узнала, что стала знаменитостью. Проходя однажды под окнами изолятора с Давидом Радкопом, я услышала от него: «Не поднимайте головы, вас показывают.» Я разозлилась: «А почему не вас?» — «Я не знаменитость», — ответил он, не замедляя шаг.

Примерно в это же время я получила письмо от Татьяны, где в зашифрованной части она сообщала, что Борис Воронов получил 10 лет. У меня был мгновенный обморок: неужели я ошиблась, поверив Дерибасу в Бутырках? Или это новая игра Андреевой, которая задумала всю эту провокацию? Я ненавидела ее всегда и пронесла эту ненависть через всю жизнь, которую она мне испортила тогда и сумела испортить потом, об этом я, может быть, тоже успею написать. Андреева была подругой Жемчужиной, жены Молотова[1], и в 30-х годах попала в те самые лагеря, которыми заведовала, но и там занимала какой-то пост, выжила и оказалась «невинно репрессированной»... Впрочем, не она одна. Их спаслось слишком много — тех, кто унижал нас и проводил массовое уничтожение русского крестьянства и русской интеллигенции.

Я не желала ее видеть, и в то же время ждала ее приезда в Верхнеуральск, потому что в том же письме Татьяна сообщала, что из Кзыл-Орды ее переводят в Чимкент, одна она жить не может, а потому я должна сделать всё, чтобы и меня направили к ней в Чимкент, в ссылку. Андреева приезжала в очередной раз поохотиться на дроф, и староста изолятора разрешил заключенным подавать на ее имя заявления с различными просьбами. Я написала, что прошу назначить местом моей ссылки Чимкент, и не ожидала, что меня вызовут, — просто получу отказ или разрешение. Но вечером, когда я начала мыть голову, открылась дверь камеры, и надзиратель сказал, что пришел за мной. Так, с мокрыми волосами я и пошла туда.

В большой комнате, где было много людей, на углу мягкого дивана сидела Андреева. По-видимому, она хотела посмотреть на меня — мы не виделись, вероятно, с ее позапрошлого приезда: когда она приезжала последний раз, я была в Москве. Жестом она показала на другой конец дивана — садитесь. «Что вы хотите от нас?» — Я сказала о Татьяне и о ссылке. — «Это мы можем вам обещать». Мне оставалось только встать, поклониться и уйти. «Мы» — «их величества». Или — партия?

Я опять не спала, разозленная тем, что из-за Татьяны мне пришлось идти к «ним» на поклон. И эти 10 лет Борису...