Воспоминания анархистки - 74

По степи на подводах мы ехали четыре дня. Наступила уже поздняя осень, подмораживало, но дорога была разбита, колеса застревали в грязи, шел дождь пополам со снегом. У мужчин было несколько бурок, одну из них они сразу отдали нам, и мы, женщины, все под ней прятались. Я впервые встретилась с грузинами и могла убедиться, что в своем отношении к нам, женщинам, это были настоящие рыцари, которые стремились как только возможно облегчить наши невзгоды. Они готовили нам чудесные обеды и ужины на остановках, пели грузинские песни и всё восторгались моим голосом: «Ания! Ания! Какой голос!..» Увы, я потеряла его очень скоро после прибытия в изолятор.

Когда мы туда приехали, я попала не в «нашу» 43-ю, а уже в 39-ю камеру и в другую прогулку. Сначала нас было четверо, но через несколько дней в ссылку уехала старая эсерка, и нас осталось трое — двое анархисток и одна сионистка. В дороге я сильно простудилась, потому что отдала свою шапку одной из грузинок, у которой был только легкий шелковый платочек, и получила воспаление лицевого нерва, а потому лежала, повернувшись к стенке, и боялась пошевелиться, а Надежда Волойдовская, анархистка, желая меня развлечь, рассказывала комические истории, и боль становилась совершенно невыносимой.

Я надеялась вернуться в «свой» изолятор, к друзьям, но за первых три недели моей болезни по возвращении никто из моих бывших товарищей не прислал мне ни одной записки. Похоже было, меня просто забыли. Я написала во фракцию о том, что было в Москве, что удалось выяснить провокационную роль Бориса Воронова. А в ответ получила: «Не может быть, чтобы «они» признались, что засылают провокаторов.» Другими словами, мне не поверили, но написали, что «они меня простили» и предложили снова вступить во фракцию.

Простили! В чем была моя вина? В том, что, предупредив заранее, на свой страх и риск провела расследование? Что вышла из фракции, чтобы им не надо было за меня отвечать? Одновременно я была возмущена и подавлена. Только тут я поняла, как обманчиво всякое «партийное единство», как в партии сбиваются люди, которые просто боятся остаться одни, и как они ненавидят каждого, кто имеет силы и смелость отстаивать свои — общие! — права и свое — человеческое! — достоинство. Я вспомнила, как поначалу они считали нас с Татьяной провокаторами, как они заочно нас осудили, и в своем ответе написала, что во фракцию вступать отказываюсь, считаю себя во всем правой, а для них, чтобы осудить человека заглазно, «доказательства не нужны».

За это они со мной расплатились сполна. Меня исключили из общеизоляторской коммуны, и только благодаря Иешуа Альтшуллеру, который в это время возглавлял старостат, разрешили оставить в камерной коммуне. За исключением Николки Доскаля, мужа Татьяны, который ожидал конца срока и отправки в Кзыл-Орду, со мной никто не переписывался, как если бы меня не было. Когда из Рязани приходили посылки, рассчитанные как и прежде не только на меня, но и на других заключенных, мне приходилось все эти колбасы, грудинки, пряники, — короче, все, что мы трое не могли съесть сами, — относить в умывальную комнату. Уборкой в изоляторе, как я писала, занимались уголовные, и они это всё подбирали, потому что теперь, после решения старостата, никто не имел права ничего принимать от меня на прогулке. Я стала отверженной, изгоем. А написать в Рязань, чтобы присылали меньше, — не могла...

В довершение Фейга Ленчик, сионистка из нашей камеры, вернувшись с прогулки, сообщила мне по просьбе Альтшуллера, что в изолятор привезли какого-то анархиста, который уверял, что летом этого года меня «видели на улицах Москвы» — сплетня, которая должна была уверить остальных в моих связях с ОГПУ. И это в том состоянии, в котором я тогда находилась!