Воспоминания анархистки - 71

Я быстро слабела. Обморок — мгновенный черный провал, куда падаешь с невероятной быстротой. Всё исчезает. Но сознание возвращается с такой же быстротой, вы снова всё видите и слышите, всё понимаете... Тех, кто следил за мной, по-видимому, удивляло, почему я так быстро слабею и откуда эти обмороки. Как-то после очередного обморока я увидела сидящего в моей камере на стуле молодого человека в халате, очень приятного, улыбающегося мне, который спросил: «Почему вы теперь не берете воду?» На табуретке возле моей подушки стоял тяжелый кувшин из красной меди, вроде кофейника, внутри луженый, очень тяжелый. Ему было, наверное, не менее сотни лет, а то и больше, еще екатерининских времен. В него наливали воду. «Там, наверное, лягушки завелись», — сказала я. Он понял. «Но ведь раньше вы брали воду?» — «Я умывалась». Он помолчал, потом спросил: «Может быть, я могу вам чем-то помочь?» Я ответила: «Книги». Он развел руками — это было не в его силах.

Мне легко голодать. Но голодовка с водой и сухая голодовка — совершенно различные вещи. С водой ослабеваешь постепенно, здесь же каждая твоя клеточка протестует против умирания, она болит, она горит, во рту появляется отвратительное ощущение, воспален язык, и только голова остается ясной. Однако наступает день, когда клетки твоего тела сдаются. Наступает полный покой, ничего не болит, ты ничего не хочешь и уже все равно. Начинаются обмороки, провалы в черноту.

В какой-то момент ко мне пришла мысль: вот сейчас я усну, и больше ничего не будет. Потом я рухнула в очередной провал — это было на семнадцатый день — и появилась в мире уже каких-то других измерений. Это было увлекательное и в то же время кошмарное ощущение. Много лет спустя я прочитала, что оно возникает у людей, впадающих в клиническую смерть. Я стремительно неслась в каком-то наклонном направлении, а впереди меня ждало нечто красное и страшное, похожее на огромного паука с массой кривых лап, то ли состоящих из кровяных капель, то ли эти капли с них свисали:

Ничего подобного никогда мне не снилось. Я неслась навстречу этому пауку-вампиру, и у меня была одна мысль: вот сейчас с ним встречусь, и все будет кончено... И вдруг я услышала обращенный ко мне зов — не звук, не слова, а именно зов: «Вернись, вернись, вернись...»

Мое движение замедлилось, я остановилась, затем я снова провалилась в обморок, а когда открыла глаза, то увидела перед собой руку врача, который придерживал меня и говорил кому-то: «Больше я ни за что не отвечаю».

Потом до меня дошел голос Дерибаса: «Вы можете говорить?» С огромным усилием я произнесла: «Да». — «Тогда оставьте нас одних», — сказал Дерибас врачу, и тот ушел вместе с другими людьми, которые находились в моей камере.

Дерибас сел на стул рядом с моей кроватью и начал «салонный» разговор, вроде того, что мы давно не виделись — а прошло всего десять дней. За это время он, оказывается, успел побывать в Верхнеуральске, побывал в «нашей» камере, сообщил, что Татьяна едет в ссылку...[1] «Умирать?» — спросила я. «Ну, почему умирать?» — возразил Дерибас и оказался прав. — «Она поправится, а вот относительно вас... Вы выиграли ваше дело: поезжайте на Соловки, там закончите свой срок, только заранее предупреждаю — Борис Воронов наш человек, впрочем, вы об этом и сами догадались». — «Я к нему не поеду.» — «Ну, что ж, я говорил, что вы не поедете...» Интересно, кому он об этом говорил?

Мне стало горько, что я была права, и радостно, что я добилась своего... А, впрочем, в тот момент мне, вероятно, было уже все равно. И я сказала: «Я хочу вернуться в политизолятор.» — «В политизолятор вы поедете, когда поправитесь. Но все-таки подумайте. Я советую вам поехать на Соловки. Где еще в своей жизни вы встретите такого интересного человека?» — «Нет. Здесь все было обманом и ложью, даже хуже... Я не поеду». Дерибас вышел, и я снова потеряла сознание.

Не знаю, когда он вернулся, но когда я снова открыла глаза, он стоял у двери и смотрел на меня. Потом произнес: «Всего вам хорошего», — поклонился и вышел. Больше мы с ним никогда не встречались. Но я знала, что он спас мне жизнь.

В тридцатые годы, когда газеты было страшно читать, потому что в них печатались бесконечные списки расстрелянных, развернув однажды «Правду», я увидела его фамилию в одном из таких списков и искренне пожалела его. Как потом написал Рой Медведев[2], Дерибас был из тех, кто открыто протестовал против необоснованных обвинений людей и пытался их спасти или облегчить их участь. Значит, он остался человеком даже внутри этой бесчеловечной системы.