Воспоминания анархистки - 68

К концу этого дня в зал принесли и мои вещи. Это означало, что меня отправляют в Москву. Значит, кто-то «наверху» придает моей голодовке и моему заявлению особое значение? Теперь я могла не отказываться от пищи.

На следующее утро мы выехали очень рано, отправившись на Челябинск самой длинной дорогой. Сани, одна лошадь, возчик, двое конвойных и я. Чувствовала я себя неважно, к тому же была довольно легко одета, а было морозно. На конвойных — тулупы. Будь там только один замыкающий, он наверняка бы отдал мне свой тулуп, потому что постоянно снимал его с себя и бросал на сани, поближе к моим ногам, но конвойные опасались друг друга, и я не хотела его подводить.

Затем был Челябинск, Уфа и Самара. В каждом из этих городов я пробыла не более двух дней. От Самары до Москвы я ехала в отдельном вагоне — обычном пригородном пассажирском вагоне без решеток на окнах, причем два моих конвоира сидели довольно далеко от меня. Они были очень славные, эти мальчики, призванные на военную службу по возрасту. Едва только мы отъехали от Самары, как один из них подошел ко мне, держа в руках сопровождавший меня пакет и предложил его вскрыть, чтобы посмотреть «в чем вас обвиняют», а потом — заклеить.

Милые ребята! Я пришла в ужас — они просто не понимали, что их может ожидать, и постаралась объяснить, что там всего только сопроводительная бумажка: такого-то направляют туда-то, и всё. После этого случая мы с ними подружились и разговаривали всю дорогу. Но они не успокоились, и когда узнали, что в Рязани, через которую мы ехали, живут мои родные, предложили отправить им телеграмму, чтобы те встречали наш поезд и я могла с ними повидаться. Но я отказалась и от этого предложения, не желая никого подводить.

На Лубянке меня поместили в ту же камеру, из которой я уехала год назад, но на этот раз пробыла в ней только несколько часов. Вместе с вещами меня посадили в роскошную автомашину какого-то высокого начальника, и я на ней не поехала, а «поплыла» по ночной, залитой светом фонарей и реклам Москве. «Куда мы едем?» — спросила я двух охранников, сидевших по обеим сторонам от меня, но они даже не пошевелились. Наконец, мы подъехали к какому-то подъезду, один из них вышел и позвонил. Я снова спросила оставшегося: «Что это?» На этот раз он ответил: «Не знаете? Это Бутырская тюрьма». Что ж, тюрьма, так тюрьма. Какая-то женщина повела меня вверх по лестнице, отперла дверь в длинный коридор, потом в камеру и совершенно не по-тюремному сказала: «Ужин уже прошел, но я дам вам чай, а пока буду готовить вам камеру, вы помоетесь в ванной».

Это было похоже не на тюрьму, а на санаторий, да так оно и было. О том, что я нахожусь в Бутырской тюрьме, говорили только решетки на окнах. Сюда должны были свозить из всех политизоляторов на «спецлечение» больных заключенных, но сколько таких было и кого сюда привозили? Каждое утро надзирательница в белом халате спрашивала меня: «Когда вы будете принимать ванну — до прогулки или после?» Или же: «На какой столик вам поставить завтрак?» — потому что в камере было два столика, и один из них стоял у кровати — для тяжело больных.