Подозрения вспыхнули во мне с удвоенной силой. Теперь я припоминала каждое его слово, каждый жест, каждую интонацию и находила в них все больше и больше оснований для беспокойства. Однажды на прогулке он произнес фразу, которая меня поразила, но я тогда не стала над ней размышлять. Борис как-то мимоходом сказал, что не обязательно быть всегда порядочным — одним подлецом больше, одним меньше, ничего на свете не изменится... Об этой фразе я попыталась забыть, но теперь она упорно напоминала о себе.
Чем интересовался Борис? В первую очередь, нашим «делом». Затем теоретическими спорами в политизоляторе, особенно перепиской членов нашей анархической секции, хотя и делал это очень осторожно. В последнее время он почти ежедневно отлучался из камеры примерно на полчаса, объясняя свои отлучки тем, что заболел и ходил на прогревание к врачу. Но главное — эта спешка! Зачем? В его предложении таилась, как мне представлялось, ловушка: он хотел стать моим мужем, чтобы потом иметь возможность выступать свидетелем в любом процессе, — как же, муж Анны Гарасевой, ведь он все знает!..
И я отказалась подавать заявление на соединение. Мне надо было увидеть, что произойдет.
На следующий же день Борис постучал мне в стенку, что его от нас увозят. Я подошла к дверному глазку. Его вели мимо нашей камеры по коридору, и вдруг Борис остановился перед нашей дверью, театрально опустился перед ней на колени и поклонился до пола. Я была вне себя от возмущения, потому что не терплю достоевщины и театральных покаяний. Значит, ему было в чем каяться?
Значит, все подозрения справедливы, и со мной играли, как кошка с мышкой? А теперь, когда игра не получилась, его увозят?
Все это было для меня страшным потрясением. Я долго раздумывала, что же делать. Я продолжала любить Бориса, и в то же время меня разрывали самые противоречивые чувства. Два дня я была вне себя, а потом пришла к выводу, что у меня есть только один выход — узнать все самой. Добиться правды любой ценой, чтобы или снять неоправданные обвинения с Бориса, или окончательно убедиться в его вине. Сделать это я могла только одним способом — потребовав встречи с ним, а в противном случае объявить голодовку. Для этого мне надо было выйти из фракции, что я немедленно сделала. Затем подала Дуппору заявление о голодовке в случае отказа в соединении с Борисом Вороновым. Меня перевели в «одиночку» — огромный зал с хорами, где предполагалась тюремная церковь, но достроить ее не успели и теперь использовали для таких вот случаев. Моя кровать терялась в этом огромном пространстве.
На третий день голодовки ко мне пришел наш врач, чудесный человек, послушал меня и сказал шепотом:
«С вашим-то сердцем голодать!..» Он ошибался, при голодовке такое сердце выгодно: меньше мучений, и все быстрее кончается...
Свободное копирование
