Воспоминания анархистки - 66

В самом конце 1926 или в начале 1927 года, точно уже не вспомню, на нашей прогулке появился новый заключенный, анархист Борис Воронов. Впрочем, я почему-то уверена, что настоящее его имя и фамилия были другими. Высокий, со светлыми, слегка вьющимися волосами, очень интересный и симпатичный, он был широко образован, читал стихи запрещенных в то время поэтов, много рассказывал и, по-моему, сам писал. Мне кажется, он был связан с писательской средой, потому что рассказывал много о Коктебеле и о Волошине, с которым был знаком, о других современных писателях и поэтах, короче говоря, был блистательным собеседником.

Почти сразу же он обратил внимание на меня, говорил со мной, и я не могла им не увлечься, тем более, что его поместили в соседнюю с нами камеру на место умершего меньшевика Смирнова. Поэтому мы могли еще и перестукиваться. А если перестукиванием заниматься часто, то оно может быть доведено до такого совершенства, что вам начинает казаться, будто вы разговариваете с человеком за стеной, слышите изменения интонаций в его голосе, паузы... Короче говоря, я в Бориса влюбилась, хотя со всех сторон я слышала предупреждения и от наших анархистов, и от других заключенных нашей прогулки, которые ко мне хорошо относились.

Не знаю, почему он вызывал у всех подозрения. Вероятно, потому, что его никто не знал и о нем никто не слышал. Но такое тоже могло быть. О себе и своем деле, как и положено, Борис не распространялся, а спрашивать не полагалось. Может быть, подозрение вызвало то, что с самого начала он вел себя на прогулке как-то неуверенно и сразу же стал проявлять интерес к нам с Татьяной. Или он что-то сказал у себя в камере, чем навел на подозрения других? С ним сидели три меньшевика, опытных подпольщика и конспиратора, среди них был и С.С.Кац, который постоянно говорил Татьяне, чтобы она остерегла меня и уговорила держаться от Бориса подальше. Ко мне приходили записки и из других камер в том же самом духе — то уговоры, то угрозы, потому что все, кроме меня, восприняли Бориса как провокатора. Тем более, что настойчивый интерес он проявлял именно к нам с Татьяной, а наше «дело» здесь давно уже признали попыткой очередной провокации со стороны ОГПУ.

Может быть, мне и следовало прислушаться к этим советам. Но я была молода, Борис мне нравился, а к тому же я всегда была строптива, и попытки воздействовать на меня со стороны приводили всегда к обратному результату. И еще я не терпела, когда обвиняющие человека в каком-либо проступке не могли представить никаких доказательств. Последнее всегда было одним из главных принципов моей жизни; не обвиняй, не имея доказательств! В то же время я не могла не прислушиваться к уговорам, была с Борисом все время настороже, и когда однажды он заговорил о нашем с Татьяной «деле», я вся взорвалась и накричала на него, а Татьяну предупредила: о деле с ним не говори! Но никаких прямых улик против него у меня тоже не было. Вероятно, я очень влюбилась в Бориса, так что когда и он признался в своей любви ко мне, я была вне себя от счастья.

Увы, это продолжалось всего четыре дня. Мы писали друг другу большие письма, дважды встречались в день на прогулках, перестукивались, а на пятый день Борис сообщил мне, что подал заявление администрации на наше соединение.[1] И это меня взорвало: какое право он имел подавать заявление, не спросив моего согласия?

В самом соединении заключенных не было ничего особенного. В те времена браки не регистрировались, достаточно было устного заявления, что мужчина и женщина — муж и жена. В политизоляторе мужья и жены сидели вместе и, возможно, в конце концов я согласилась бы соединить свою жизнь с Борисом, но меня оттолкнуло то, что он не поинтересовался моим мнением. А затем — вот эта скоропалительность. Он слишком спешил, а спешка всегда вызывает недоверие.