Воспоминания анархистки - 60

Когда нас привезли в политизолятор, то рассадили по разным камерам. Татьяну поместили в 38-ю камеру к ленинградским студенткам, а меня — на другой этаж, в темную камеру с маленьким окном под потолком. И прогулки у нас оказались разные, так что Татьяна могла меня видеть только из своего окна. В то время у нее обострился туберкулез, она кашляла, девочки боялись заразиться, вели себя с ней вызывающе, поэтому Татьяна писала мне ежедневные записки и требовала у начальника изолятора Дуппора перевода ее в одиночку. Это произошло довольно скоро. У одного из заключенных кончился срок, он уехал в ссылку, и Татьяну перевели в его камеру — 43-ю. Но тут выяснилось, что она не может жить одна, за ней требовался уход, и от нее ко мне снова пошли записки, чтобы я настаивала на нашем соединении.

Основание для этого было. Едва только нас арестовали, Сергей, который остался жить в нашей комнате, сообщил о нашем аресте домой в Рязань, и Любаша, «наш Красный Крест», как мы ее звали, бросилась хлопотать о нас в Москву. Для начала, «чтобы не мешала следствию», ее посадили, потом выпустили, она поехала в Ленинград, была в Политическом Красном Кресте у Новорусского, а потом посылала нам передачи, в том числе и тот серый плед, который я уже на Лубянке отдала Берте Гандаль. Затем, когда нас перевели в Москву, Любаша постоянно ходила к Пешковой, через которую получала о нас сведения, добилась с нами свидания и в присутствии следователя сообщила, что Пешковой удалось получить согласие ОГПУ на помещение нас в политизоляторе в одной камере — ввиду болезни Татьяны. Так что мне оставалось только дождаться пятницы — дня, когда Дуппор обходил заключенных, спрашивая о жалобах и заявлениях, и потребовать нашего соединения.

Разговор закончился ничем: Дуппор заявил, что у него нет права переводить нас из одной камеры в другую, этим ведает Москва, а в полученных им наших бумагах никаких таких указаний нет. «Тогда запросите Москву телеграммой», — сказала я. — «Это стоит денег, надо шифровать.» — «Возьмите из моих, иначе завтра же я начну голодовку!» На этом мы расстались. Весь следующий день я ждала решения Дуппора, а вечером написала заявление о голодовке. Голодовку надо уметь держать. Поэтому пишешь заявление: я, такая-то, требую то-то и то-то, в противном случае объявляю голодовку, далее подпись и число.

Позже я узнала, что всех в политизоляторе возмутила своим поведением. Оказывается, я не имела права распоряжаться своими деньгами и не могла объявлять голодовку, если мне ее не разрешал старостат. Но я была новенькой, порядков не знала, а мне никто ничего не объяснил. Дело же заключалось в следующем.

Все помещенные в политизолятор делились по партийному признаку, и каждый из них входил во фракцию своей партии, а фракции, в свою очередь, были представлены по принципу многопартийной системы в общем старостате изолятора во главе со своим старостой. В то время им был меньшевик Малкин. Важные вопросы предварительно обсуждались во фракциях, те опрашивали каждого своего члена, затем решение выносилось на старостат. Это касалось таких вопросов, как обструкция, общая голодовка протеста или какие-либо общие требования.[1]

Нашу организацию признавало, хотя и неофициально, и начальство политизолятора. В целом же, мы жили наподобие коммуны. Старостат распоряжался и деньгами, которые каждый из нас получал с воли. Распределяли их следующим образом: больные могли выписывать себе все, что хотели, здоровые получали по 1 рублю 20 копеек в месяц — сумма достаточная, если учесть, что Верхнеуральск был «куриным городком». Каждое утро к нам доносилось оттуда пение петухов, а десяток яиц стоил всего 20 копеек. На выделенную сумму можно было купить пять десятков яиц, а на остальные деньги — овощи и хлеб. Кормили нас в политизоляторе неважно — женщинам еще хватало, а мужчинам требовались добавки. Если же учесть, что большинство заключенных из дома ничего не получало, то эта сумма оказывалась серьёзным для них подспорьем. Посылки, которые к нам приходили, мы распределяли между собой по «прогулкам».