Город Чкалов. Земля уральская - 1

     Откуда отец ехал, как наводил справки о нас, и всё остальное, связанное с его работой,  мне неизвестно. Он никогда ничего  об этом не рассказывал. И вообще с этого момента – нашей встречи с отцом – дальнейшая дорога, аж до приезда в Чкалов,   как-то  выветрились из моей памяти.  Помню лишь, что  дорога была уже не такая мучительная, что по пути мы проезжали город Уральск, и что всё как-то быстро закончилось – мы оказались в Чкалове.

     А вот жизнь в Чкалове – конечном пункте  эвакуации – помню отчётливо.  Нашей семье отвели одну  небольшую комнату в двухэтажном доме в Банном переулке на берегу Банного озера. С этим озером у меня связано   неприятное воспоминание: у местных мальчишек было  развлечение: они ловили кошек, привязывали  на шею камень  и потом топили  в этом озере. Увидев меня, „новенького”,  вытащили из сумки  очередную свою жертву, привязали ей камень на шею и пытались вручить  мне. Мол, бросай  в озеро! Я в испуге убежал от них, а вслед мне полетели камни. Бросали ребята метко, так что я принёс домой несколько синяков.

 В Чкалове , наконец-то,   пошел в школу, сразу в 3-й класс (в Харькове отучился только в 1-м.). Дети в школе были, в основном, русские и татары. Мы - несколько эвакуированных мальчиков, евреи - были там чужаками, заметно отличавшимися от местных. К „новеньким”  в школе всегда  отношение недоброе, а тут ещё  явно "не свои”. Над нами  ежедневно издевались. Устраивали всякие пакости, исподтишка толкали, били. Самая главная неприятность  поджидала на выходе из школы. Как обычно, центральный вход в школу - с улицы - был закрыт. Вход был   через   подворотню - под  аркой, а далее через школьный двор.  На выходе под аркой  собирались ребята постарше нас, они выстраивались вдоль стен с двух сторон   и поджидали   новичков - малышей. Начиналась беспощадная  расправа.  Нас, что называется, пропускали  „сквозь строй”,   избивали кулаками, ногами, „футболили” – швыряли от одной стенки к другой. Тех, кто падал, били на земле ногами. Первое время я приходил домой  в порванной одежде, со ссадинами и синяками, с разбитым носом, но никому  не жаловался, плакал втихомолку. Учителя, зная об этих проделках школьных хулиганов, стали открывать для нас  центральный вход. Но тем хуже тогда нам доставалось в школе, и на уроках, и на переменах. Я понимал, что просто так от этих мучителей  мне не избавиться, а прятаться от них, минуя проход через двор и арку, было унизительно. Поэтому однажды  после уроков,  сцепив зубы, пошел через двор один,  „сквозь строй”. Получил тумаки, но уже,  как мог, со злобой отбивался. Ещё раз повторилась такая же история. А на  третий раз  прошел уже спокойно.  Больше меня  не тронул  никто. Местные ребята признали меня за своего и стали со мной дружить. Так, с малых лет,  понял, что нельзя показывать свой страх, слабость, надо идти навстречу опасности, „принимать бой”, и только так можно победить. Этому правилу  следовал всю жизнь. Только такая позиция делает человека свободным, внушает уважение   других  и самому  позволяет уважать себя. . .

   Хозяйка нашей  квартиры  Ульяна Ивановна, уральская казачка  - крупная, красивая, скуластая и слегка по-азиатски раскосая, с толстой косой вокруг головы. Как и многие женщины в то время, она  была одинока, но при этом,   по-русски разудалая. К нам относилась  по-доброму, делилась тем, что имела сама. Хорошо помню вкус испечённых ею „шанежек”, это такие булочки. А особенно - необыкновенно вкусное блюдо: на большую сковородку выкладывался слой  толчёной картошки, на неё - крупные, сочные  куски мяса, а сверху  снова слой картошки с „окошечком” посредине.  Это запекалось в духовке и вынималось оттуда с аппетитной , румяной корочкой. Похоже на большую ватрушку, или беляш, только вместо теста  картошка. Но такие лакомства были редкостью и только  вначале - вскоре после нашего приезда.  Потом  продуктов становилось всё меньше, добывать их стало  большой проблемой.

      У хозяйки было много подружек,  молодых женщин, мужья  которых  или погибли, или пропали без вести. Женщины горевали, но жизнь брала своё. Хозяйка устраивала вечеринки, к ней приходили эти  подружки и фронтовики, которые после ранений лечились здесь в тылу, в госпиталях. Они приносили с собой спирт-сырец (от него, случалось, и слепли!), к нему была нехитрая закуска, да патефон. Пели застольные песни и слушали рассказы фронтовиков. Иногда немного танцевали.  Всё это я наблюдал из-за приоткрытой двери и, затаив дыхание, слушал, особенно,  рассказы военных. Это хмельное веселье было одновременно  и разудалым, и очень грустным.  У фронтовиков впереди был снова фронт, возможно, снова ранение – это  в лучшем случае -   или смерть, а у женщин  - тоскливое вдовство с детьми, которых  надо  самим растить...

    Вскоре мы перебрались на другую квартиру, на улицу Пионерскую.  Там поселились в  отдельной от хозяев комнате и   немного лучше, удобнее устроились и обжились. Отца дома почти никогда не было, он всё время выполнял какие-то неизвестные мне задания,  где-то разъезжал. Мы фактически жили впятером: дедушка, бабушка, мама и я с Сашей. Жени с нами уже не было. Видимо, их брак с Яшей фактически распался, и она не считала нашу семью своей. В конце концов она совсем уехала к себе, на Дальний Восток