То, что нельзя забыть - 76

В конце 60-х годов недовольство собою приняло у меня характер хронического невроза. Проблема, с которой я оказался tête-à-tête, была этическая. Выбор, сделанный годы назад между жизнью художника вне официального искусства, значит, обреченного на нужду и остракизм, и судьбой художника книги, иллюстратора с высокими гонорарами и относительной независимостью от Союза художников, я сделал в пользу второго. Потому винить в настигнувшем меня душевном дискомфорте, который переживал болезненно, было некого. Я был самолюбив и совестлив, чтобы малодушно искать причины переживаний во внешних обстоятельствах.

Коварство выбора сказалось не только в том, что я предал мечту стать художником в близком для меня понимании, но и в том, что занимался я ремеслом иллюстратора и оформителя книги охотно, иной раз страстно и самозабвенно. К тому же работа вознаграждалась бытовым благополучием, материальной независимостью и щекотала тщеславными профессиональными отличиями и наградами. Мне нравилась комфортабельная жизнь — пришло время платить по счетам. Так что в середине 70-х годов я был серьезно болен; избалован удобствами жизни по советским меркам: у меня хорошая семья, деньги, машина, известность и привилегии в книжных издательствах. Наконец, молодость и вполне симпатичная «морда лица» в зеркале. Меня любили. Именно все это в будущем и вызвало непонимание у одних, злобу и раздражение у других. Чего, мол, еще ему не хватало?

Так бы и усохли все былые надежды. Но упрямый голос, загнанный мною в далекий угол черепной коробки, с ехидным постоянством напоминал:

— Верно, творческим трудом занимаешься, но, правду сказать, вторичным. Паразитируешь ремеслом, комментируешь картинками чужие, не тобою написанные тексты. Словом, не валяй дурака, знаешь все сам. Не об этом ведь думал. И как бы ни хитрил и ни лукавил, меня не стушуешь на нет. Я буду посылать твоему сердцу сигналы тревоги, пока не опомнишься. Эту обязанность вменили мне наши пращуры.

Я дал обет прекратить опасные игры. И тут же последовало искушение.