Добравшись до Алупки, позвонил из автомата. Трубку сняла Ира. Сказал, что я в Алупке. Она серьезно встревожилась. Я должен был в этот час быть в поезде. Сказал, что иду к ней. Ира вышла навстречу, и мы встретились на той же тропинке, между зарослями колючек и падающими к морю пятью кипарисами, где увиделись в первый раз.
Впереди еще целый месяц ежедневных свиданий. Ничем не замутненной радости быть, благодарения жизни и ее откровениям.
В этот продленный каникулярный месяц я стал бывать в доме у Иры и перестал удивляться ее поэтическим познаниям. Обладая от природы замечательной памятью, она могла читать наизусть бесконечно, изумляя наших друзей-поэтов. «Как редко дружат ум и красота», — посвятил Ире стихи поэт Игорь Шкляревский, друг юности…
Людмила Григорьевна, ее мама, была человеком литературы. Их семейная библиотека была для меня поэтическим клондайком, где можно было найти все лучшее созданное в русской поэзии от Жуковского, Вяземского, Пушкина до классики Серебряного века и новейшего времени. Ира жила и воспитывалась в доме, пронизанном литературным духом. Литературным духом и запахом масляной краски: Ирин отец, Яков Басов, — художник. Ведь как сказать: не был ли этот родной мне запах краски и льняного холста еще одной нитью, связующей меня с Ирой, с ее домом?
Этот запах волнует и тревожит меня с рождения, запах мастерской моего отца — художника Абрама Заборова.
Ничто не ориентирует меня с такой точностью во времени и ощущениях, как запахи, вызывая вереницу воспоминаний о месте, где они вошли в меня навсегда. Неописуемый запах земляники — лесная вырубка. Вокруг еловых и сос-новых пней земляничные россыпи. Непривычно высокие кустики с крупной душистой ягодой. Ее можно есть с кустика ртом. Или незабываемый запах груздей и мокрых листьев в лесной серой низине где-то под Барановичами. Этому сюжету я мог бы посвятить страницы. Но не здесь и не сейчас.
В годы, которые вспоминаю, Ира не знала, что ее отец — поэт Борис Корнилов. Мать оберегала дочь от этого опасного имени: Борис Корнилов был арестован в тридцать лет и расстрелян в ленинградских гэбистских застенках. Но она хотела, чтобы Ира знала контекст, в котором жила до ареста первого мужа, чтобы она знала и о Борисе Корнилове — не зная только, что он ее отец. Людмиле Григорьевне необходимо было делиться с дочерью бесценными свидетельствами о времени, в котором прошла ее молодость, о тех ярких людях, с которыми свела ее судьба. А их было немало: Мейерхольд и Зинаида Райх, Шостакович, Балтрушайтис, Стеничи, Зощенко, Ольга Форш, Багрицкий. Не говоря о друзьях-товарищах отца: Павле Васильеве («самый ни на есть раскучерявый»), Ярославе Смелякове, Николае Заболоцком, Николае Тихонове.
По воспоминаниям Иры, мама не рассказывала сказок и не пела песен — она читала стихи. Читала стихи, из осторожности не называя запрещенных имен.
Так с раннего детства, с маминого голоса, запомнила она на всю жизнь многие стихи своего отца и любимых им и мамой Мандельштама, Пастернака, Багрицкого, Гумилева, Киплинга и многих, многих других.
Позже, когда все тайное стало явным, Ира, и я с ней, поехали навестить Таисию Михайловну, бабушку Таю, маму Бориса Корнилова, в город Семенов, что на реке Керженце в Нижегородской области.
Жили мы в ее доме. Эта пятистенная изба и по сей день стоит перед моими глазами. Ее внутренние стены, ничем не оклеенные, светились, словно позолотой, сквозь патину лет. И что за диво, это просто поразительно — на бревнах кое-где прозрачной слезой сочилась смола. Как если бы бревна могли страдать.
Вставали мы с Жорой, несмотря на поздние гулянья, очень рано и брались за работу. Утренние пляжные игры пришлось оставить. Через двадцать три дня работа была закончена. Благодарно принята в издательстве. Мы получили гонорар и чувствовали себя богатеями. Жора уехал домой. Мне с Ирой предстояло упоительное путешествие, автобусом из Ялты в Москву. Двое суток в автобусе рядом с любимой девушкой. Не блаженство ли это?
Свободное копирование
