Странник - 45

 [31.5.1929]

ОТВЕТ МЮЛЛЕРУ

 "У вас же в Берлине, г. Мюллер, я встретил одного русского, из Москвы. Может быть, вы думаете, что все нынче в России состоит из политики, собраний, пропаганды? Далеко нет. Россия очень сложна и пестра, не так легко охватить ее облик.

 Мой знакомый вращается в довольно странном мире -- духовном. Он не духовное лицо, а светское, и по специальности своей много работает. Работник хороший, его ценят. Но не в этом дело. Для меня гораздо интересней самый образ его бытия. Опять-таки ничего исключительного в этом "образе" нет, все-таки не совсем похоже на здешнее. Благочестиво он живет, и только.

 Вы скажете, что это неново. Не со вчерашнего дня люди так устраиваются. Я с вами согласен. Но может быть то, что встретил я его именно в Берлине, городе столь далеком от всего такого, или что он из Москвы, или что эпоха наша особенная, я как-то чрезвычайно остро его и ему подобных воспринял. Главное ощущение, которое у меня от него осталось, -- чувство сосредоточенной силы, внутренней глубокой жизни. Душевная воспитанность! -- это редко бывает, дается, я думаю, долгим опытом. Аскетизм? В некотором роде, да. Много церкви, много молитвы, много труда. Забота о душе. Наблюдение над ее жизнью, частые исповеди. Мало житейских радостей и развлечений, но очень твердая внутренняя установка: на Бога, вечность.

 Интересно, что на мой вопрос, хорошо ли ему в Берлине, он ответил:

 -- Скучно тут.

 -- Почему скучно?

 -- Да никак здесь... Ни то, ни се. И борьбы нет. Я поглядел на него: человек вида слабого, болезненного. Какая же там борьба?

 -- Ну, может быть, слово борьба вам не нравится, заменим его другим: противостояние.

 Он объяснил мне, что это значит. Тоже, если угодно, ничего особенного.

 "Они" живут своей жизнью, строят свое царство. "Мы" отстаиваем свое. У "нас" церковь, приходы, мы стараемся жить христианской жизнью. "Мы" не занимаемся вовсе политикой. Но ненавидят "они" больше всего "нас", ибо только у нас противопоставлено им нечто -- вернее говоря, особый мир... "Они" идут на него непрерывно, а "мы" неукоснительно к нему приникаем -- и он нас укрепляет, и мы в бытии нашем пытаемся его утвердить, означить.

 Я несколько раз встречался с этим человеком. Вот она родина-то, Москва! Вот она, подспудная Русь! Не один он живет так -- совсем не один. Сколько понял я, это целый разряд, "партия", что ли, -- я бы определил: скромных людей, вокруг церкви, ушедших в тишину, доброту, бедность, взаимно друг друга поддерживающих, поддерживающих всех неимущих и страждущих. Государство гремит, "устрояет", "карает", производит вечный грохот Кесаря, всегдашние гонения -- они же созидают свою обитель.

 Вот и вышло, что древняя Москва вновь оказалась твердыней благообразия. Помню, еще в революцию поражала меня несхожесть двух миров: идет служба в церкви и ее торжественно-медлительный тон, се пение, ее золото (внешнее и внутреннее) до такой степени отрицают улицу, хамство, хаос действительности. Хаос же отрицает это благозвучие. Ну, а теперь оба мира укрепились, каждый по-своему, пустили корни, живут и творят один одно, другой другое. У одного власть, деньги, войско, полиция -- у другого... лишь Истина. Один издевается над Христом и его служителями, устраивает безбожнические хулиганства, запрещает преподавать Закон Божий, облагает священников непомерными налогами. Другой -- с особой любовью создает церковные хоры, украшает храмы, по грошам собирает деньги и вносит за своих священников. Один не хочет признавать никаких церковных праздников -- они для него будни. Другой в эти дни начинает раннюю обедню в пять часов утра, а к семи из церкви идет уже на гражданскую службу. Один грохочет, нападает, злобствует, другой... -- как будто ничего не делает, помалкивает, просто живет, но самое бытие его распространяет особые ультрафиолетовые лучи. Интересны флюиды нынешней Москвы! Если бы поставить прибор, который на манер аппарата покойного Шарля Анри (отмечавшего излучения души отдельного человека) мог бы дать картину излучений целого города, -- что получилось бы от Москвы? Бури, плотный туман и тьма, прорезаемые удивительно певучими и нежными струениями. Оттого там и "не скучно" жить. Еще бы скучно было на поле сражения!

 Если вообще мир поле битвы, то она ведется с разным напряжением в разных местах. Где -- просто ничего нет, полурастительная (в духовном смысле) жизнь, а где "ключи позиции" с обеих сторон двинута туда и тяжелая артиллерия, и танки, и авиация, и лучшие корпуса пехоты. Не Россия ли, и не Москва ли именно сейчас Верден этой борьбы?

 Я рассказываю вам, г. Мюллер, обо всем этом для того, чтобы яснее показать, кому и чему сочувствую -- и не я один, а многие среди нас. Вам все хочется, чтобы мы были отставными "капиталистами и помещиками", мечтающими о восстановлении былого. Мы же в действительности вовсе не такие. "Нам потому легче жить, чем другим", говорил мне мой знакомый в Берлине: "что мы верим, что революция и все бедствия ее посланы нам за наши же грехи". Это душевное настроение очень близко и нам здесь, в эмиграции (не всем, но многим). В нем нет озлобленности (хотя оно вовсе не означает примирения со злом). Зло есть зло, им и останется. Борьба с ним должна вестись, и ведется -- внешне и внутренне. Для нас самая важная доля борьбы внутренняя. "Здесь и есть та "партия", которой мы сочувствуем. Никакие социализмы, республиканизмы, монархизмы мне не интересны. Я ставлю на "пневматиков", духоносных людей. Это надпартийная партия. Я пони маю ее очень широко: не только все христианские исповедания, но и вообще все идеалистически настроенные люди, все чувствующие небо, звезды, имеют уже к ней отношение. Вот в вашем городе, в Берлине, мало я этого почувствовал, и оттого огорчился. Ибо ведь без отблеска, как бы сказать, звездного света на делах человека самые эти дела серы. (Звезды над городом! Знаете ли вы, что в каждом городе звезды имеют особое выражение лица? Звезды Москвы не те, что звезды Рима, Флоренции или Парижа. Самые горькие звезды -- над Берлином).

 Мне отшельник, мудрец и святейшей жизни человек на Афоне сказал про Россию: "Сильнее покарал ее, потому что возлюбил больше. И больше послал несчастий. Чтобы дать нам скорее опомниться. И покаяться. Кого возлюблю, с того и взыщу, и тому особенный дам путь, ни на кого непохожий..." И вот так-то и кажется, что великие страдания России начинают давать плод. Что сейчас нужно миру, глубже, глубже угрязающему в материальности? Сильней, сильней замирающему под напором машины, физики, низше-удобного? Нужно, разумеется, "противостояние" духовных людей. "Я иду против мира и мир идет против меня". Так вот не в России ли, из крови, хаоса и ужаса вышло, оперяется, подрастает новое племя, носитель по-новому зацветшего духовного сознания? В нем то, в новом российском душенастроении, родившемся из мученичества -- в нем я и вижу главную надежду, главное благовестив теперешней жизни. Весьма уважаю католицизм, ценю многое в протестантстве, но думаю, что вот этот "особенный" свой, и истинно обновляющий путь идет из православной России. Этого доказать нельзя. Чувствовать можно. Вот потому-то и трогает так, и волнует и дает радость встреча с человеком оттуда, который и собою самим (обликом, жизнью), и рассказами о других подтверждает, что есть на Родине подвижничество и подвижники, есть праведники, малозаметные и подпольные, выносящие на себе бремя новой жизни. Есть это и здесь, за рубежом, но, думаю, меньше -- ведь Верден-то, все-таки, там..."

 Герр Мюллер улыбается.

 -- Так что вы предлагаете записываться в партию праведников? Вы что же, и сами со своим искусством, литературой, артистическим темпераментом тоже выправляете себе членский билет?

 -- Многоуважаемый г. Мюллер, не улыбайтесь столь победоносно. У меня членского билета партии праведников нет, и я не собираюсь поступать в нее, и ни малейших прав на то не имею. Но могу я, принадлежа к артистическому цеху, к разряду людей никак не праведнического, а даже весьма грешного типа -- могу или не могу искренно благоговеть перед праведниками, искренно считать: найдется у мира десять заступников, десять ходатаев и представителей -- и будет он оправдан? Если могу, -- а вряд ли вы станете это отрицать -- то и улыбаться вам нечего.

 И если еще раз вернуться к нам, к эмиграции русской, о которой вы, г. Мюллер, столь неправильно судите, то надо сказать: судьба ее еще не вполне разгадана, и "миссия" не совсем установлена (во всяком случае все гораздо сложнее и не так лубочно, как вы себе представляете).

 По-вашему эмиграция -- это Монмартр, "остатки аристократии, прожигающие свои дни в кабаках", тунеядцы, разложение и т. п. О трудящихся на заводах, о женщинах русских, гнущих спину над шитьем, делающих шляпы, куклы, игрушки, вы понятия, конечно, не имеете. О русской церкви, о литературе, о художниках, профессорах, учащихся, о просветительных и медицинских делах русских вы молчите, это мешает вашей схеме. Вам бы хотелось, чтобы все мы были выходцами с того света. Но вот представьте себе, приходится вас огорчить. Во-первых, мы вовсе не бывшие князья и дюки, а обычные средние русские люди. Живем небогато, ни о каких помпах и блесках для себя в будущей России не думаем, пока что видим весьма много бедноты и жизнь знаем сейчас лучше, чем знали в России мирной (это тоже наша выгода). А главное: живем! Легко ли, трудно ли, но живем, и кое-что делаем. Заноситься нам не приходится, меру сил и возможностей не станем преувеличивать. Но раз есть труд, бодрость, раз есть укрепление в церкви, в добре и посильном делании его, то жизнь, значит, есть. Вас не удивляет, г. Мюллер, что у этой самой "разлагающейся" эмиграции с каждым годом растет число храмов, школ, больниц, приютов? Что с упорством издаются книги, журналы, газеты? Что появился даже русский театр? Как-то странно, что "отжившие" русские только тем и занимаются, что собирают, строят, общества основывают.

 Политические формы старой России рухнули легко: видимо, себя пережили. Дух России оказался вечно жив. В бедах, крушениях он еще сильней расцвел. Насколько есть в нем дуновение Духа Святого, настолько и жизнь. Я говорил уже вам, г. Мюллер, что радостно мне было ощутить живую Россию еще раз, из первоистока зачерпнуть нечто от сегодняшней Москвы. Думаю, теперь вам более ясно, о чем я говорю и чего желаю обеим частям России: той, коренной, в Москве и на земле родины, и нашей, западноевропейской -- все веяния того же Духа Свята. Есть оно, все будет, все приложится. Нет -- тогда вообще ничего не надо.

 И в частности о здешних, нашем поколении: суждено ли нам вернуться и там начать, сызнова, нелегкую просветительно-одухотворяющую работу, или же наша "миссия" -- просачивание в Европу и в мир, своеобразная прививка Западу чудодейственного "глазка" с древа России -- тот или иной вариант взять, на нас возлагается ответственность. Быть "на высоте России", на высоте задачи... Это не так легко. Но если будем, и жизнь наша, и деятельность не угаснут. И может быть, вы сами, г. Мюллер, попав однажды на русскую службу в церкви, в русский приют, на русскую лекцию, призадумаетесь, и со свойственной вам добросовестностью про себя скажете:

 "А, пожалуй, кое-что насчет русских надо и пересмотреть".