Странник - 43

 [12 мая 1929]

 ...Семь лет. Первый въезд в Берлин -- утренний кенигсбергский поезд подкатил к вокзалу Цо, и вот мы на земле Европы, начинаем круговорот блужданий, мы, русские люди, московские. Говорят, за семь лет человек меняется. Может быть, и во мне ничего не осталось, и совсем другие глаза увидали Берлин теперь -- в эту последнюю поездку, не те, что полны были кошмаров родины... Год самого Берлина, месяцы Италии, пять лет Парижа...

 Думаю, Париж особенно к себе прикрепляет, вроде Рима. Подчинишься ему не сразу, но подчинившись, уже не уйдешь. В первый раз ощутил я это два года назад, возвращаясь из Греции. Когда завиднелись туманные горы Ривьеры, сразу стало весело. Домой, домой. Голубая страна, с благородным пейзажем Прованса, виноградниками Бургундии со своим старым, но крепким сердцем Парижем -- страна завладела тобой. Помню, как радовался я Сене, Консьержери, Лувру, когда такси вез с Лионского вокзала. И каштаны мои (духовно мои, физически чужие) на улице Клод Лоррэн так же были приятны.

 А теперь во второй раз сжалось сердце печально по уходящей Франции и Парижу -- на бельгийской границе. Бельгия промелькнула быстро -- и начался германский мир...

 Моя прежняя жизнь в Берлине была неплоха. Я обитал на Курфюрстенштрассе, пил немецкое пиво, бывал на литературных русских собраниях в кафе Леон, повиновался герру Больте (моему хозяину) и даже я довольно бодро, беззаботно чувствовал себя в Берлине.

 Оправлялся от измученности Россией, летом купался в прохладных водах Мисдроя, Прерова -- на Балтийском море. В тот, первый год, русских в Берлине было много. Прибыла в октябре целая партия профессоров, литераторов, высланных из России. Сама Россия ощущалась близко, и была надежда (глупая, конечно) скоро возвратиться.

 Так что Берлина мне не любить не за что. Скорей напротив.

 Но как некрасиво, скучно показалось сейчас все в нем -- люди, дома, улицы, движения людей, говор их, автомобили, витрины магазинов. Добро бы это была скромная некрасота. Я видал померанские села и ширококостных, со светлыми ресницами крестьянок северной Германии -- кроме сочувствия, ничего они не вызывают, как сочувственно-печален, скуден, суров и даже говорит русскому сердцу пейзаж какого-нибудь Каммина или Штральзунда. Но шиберский шикКурфюрстендамма невыносим. Вкус состоит в чувстве меры, такта. Ни того, ни другого нет в Берлине. Всюду вас хотят поразить, удивить -- или научить глубокомысленной мудрости (плевать на пол не надо, сходя с трамвая, смотри туда-то, и т. д.). Если в Париже много уличных огней, светящихся реклам -- мы заведем их am Zoo вдвое больше. И мы строим am Zoo "паласты", заливаем их сотнями электрических лампочек, все горит, блестит, сияет, внутри огромнейшие кафе, непременно на тысячи посетителей, ибо все у нас "колоссаль", ресторан Кемпинского на Потсдамерплац праздновал недавно миллионного посетителя (за короткий срок). На все красоты Цо смотрит Гедэхтнис-кирхе, нечто "готическое" -- сплошной эрзац. На стенах паластов выставлены гигантские уродливейшие портреты ведетт синема: с грустью замечаешь искаженное лицо нашей Ольги Чеховой. Вокруг снуют "буби-копфы" в преувеличенно коротких юбочках, с преувеличенно выщипанными бровями. Все это посетители и друзья кино. Кино вообще владеет Берлином. Не было дня, чтобы не слыхал я нескольких разговоров о "кручении", фильмах, сценариях, "дреебухах" и т. п. Миллионное человечество выползло, наконец, изо всех щелей, потребовало хлеба и зрелищ и затопило пейзаж культуры. В нем и его творении тонет искусство, литература, философия. В Берлине слушал когда-то Тургенев Вердера. Теперь слушал бы рассказы о фильме "Манолеску" и пил бы кофе на Витембергплаце в кафе тоже Манолеску. Румынский спекулянт Манолеску станет скоро (его "крутят") героем Берлина. И все буби-копфы с выщипанными бровями и в юбчонках выше колен прибегут толпами в "паласты" смотреть "румынского Казанову".

 Мои впечатления Берлина поверхностны -- я это знаю. Конечно, есть в нем и почтенное, и внушающее уважение: трудолюбие жителей, их дисциплина, упорство, с каким преодолевают они тяжкую, серую (особенно в низших классах) жизнь. Я знаю, что в Берлине высоко стоит техника и наука -- в частности медицина. Но нет литературы и изобразительных искусств. В ужасном состоянии религия -- синема и церковь не бывают вместе. Говорят, плохо с молодежью. Семья рушится, морали нет (на чем ей держаться?), болезненные настроения, близкие к комсомольству, сильны в юношестве. Много самоубийств. Сильна проституция.

 Тут выступает еще черта Берлина: это полусоветский город. Странным образом, в Берлине сразу чувствуешь себя каким-то концом в России. Только это не дает радости. Не Россия рек, лесов, полей, и не духовная Россия -- святая Русь -- здесь, а советская пшенка, примус, жилотделы и прочее. Мистический знак Берлина -- скука, знак советский. В городе пахнет неизбывной скукой, как в Совдепии. Нет красоты ни во внешнем, ни во внутреннем, ни языческой прелести (в которой всегда зерно истины), ни духовной красоты: подвига, чистоты, любви. (Опять оговариваюсь -- имею в виду лишь общее впечатление). Никакой веселости духа в Берлине быть не может, -- и даже простого веселья нет. Весь он в каких-то облаках, парах, мутная атмосфера давит. (Интересно бы исследовать "флюиды" местностей. Сравнить, напр[имер], излучения Берлина и Афона!)

 Берлин -- социалистический город. Шиберы на поверхности, социал-демократы в толще жизненной. Социал-демократы хозяева положения, как бы буржуа социализма. Коммунисты -- его "enfants terribles" {Ужасные, дерзкие дети (фр.).}. Социал-демократы старше, покойней, культурней. Может быть, даже хорошие организаторы и управители -- но религии у них нет. Религия коммунистов известна. Ее трупным запахом тянет над Берлином, и этот тлен, конечно, сильнее умеренного безразличия герров Мюллеров. Русские коммунисты должны чувствовать себя в Берлине превосходно. Правительство послушно им, пресса за них, общество также. На чествование Толстого, устроенное эмигрантами, не пошел никто из немецких профессоров. На банкеты Крестинского ходят все, едят русскую икру до отвалу и похваливают. "Великий" Эйнштейн убежден, что русским профессорам Берлина просто надо вернуться на родину (и по его гениальному мнению, это так легко устроить!). В одном берлинском издательстве, прежде чем начать читать рукопись русского автора, спрашивают: а где он живет? Если в России, то манускрипт уже почти принят. Если в эмиграции, книгу не читают.