Из дневников - 51

<18 июня 1867 г.>

Брестские дамы, в особенности чиновницы, не имеющие в запасе няньки, требуют от повивальной бабки, чтобы она находилась при них безвыходно девять дней. За это они платят 15 руб. сер. Они понимают закон, обязующий повивальную бабку находиться или помогать родильнице 9 дней, по-своему, и если бы закон обязывал повивальную бабку помогать одной больной женщине полгода, тогда бы повивальная бабка не только не имела бы возможности подавать помощь другим, но и должна была бы позабыть о своих детях. Эти барыни знать ничего не хочут: лишь бы ихнее здоровье было поправлено, -- и оценивают труд женщины-работницы, находящейся при них постоянно, не могущей заснуть ночью, потому что нужно мыть, пеленать ребенка и усыплять его, чего они и не умеют,-- 15 и 10 рублями.

В половине мая жена получила из конторы госпиталя бумагу за подписью комиссара и письмоводителя (здесь все начальники; "по приказанию смотрителя" пишет бумаги даже письмоводитель), что от. Филипп отметил в списке, что она не говела, что такие-то статьи закона и распоряжения начальника войск обязуют ее непременно говеть, поэтому предписывают на сем оке донести, почему она не говела.

Меня взбесил тон этой бумаги. Напиши письмоводитель, что от. Филипп отметил в списке ее неговеющей, почему контора спрашивает, говела <ли> она в этом году, а если нет, то почему,-- но зачем угрожающий тон, похожий на обращение русского солдата к поляку. Я сомневался в этой бумаге, считал ее за мальчишество, так как письмоводитель находился со мной в хороших отношениях, т. е. я всегда с ним разговаривал, хотя он -- чистый поляк, дурак, лжец, поет польскую национальную песню в роде "Боже, царя храни" и готов предать с "бухгалтером" всякого русского русскому правительству, чтобы спасти себя. Он ничего ученого не читает, любит смешное, скандалы, вешанья, расстрелы, проституток -- и до того надоел мне, что я его не велел пускать к себе, и он все-таки без спросу летел ко мне, в спальню моей дочери Мани. Я его никогда не гнал, хотя и останавливал его крик и призывал няньку усыпить ребенка. Раз он даже закричал жене: "А что же вы-то!" Это мне до того показалось дерзким, что я хотел ему тут же заметить, но не стоило; заметила выходку жена, он сказал:-- "Я ничего не помню". Я даже не подал вида и тогда, когда он вечером, сидя со мной, закричал вдруг жене: "Нальете ли вы мне чаю? Чаю! Живо!" Жена смолчала, но ее это обидело ужасно. Потом он еще что-то сказал дерзкое; мы оба смолчали, но он через полчаса притворился ничего не помнящим.[1]

И вот этот дурак сочинил бумагу. Мы ответили, что -- "Я говела перед рождеством" -- и потом просили разрешить вот какой вопрос: может ли повивальная бабка в одно и то же время и говеть, и быть у больной. Гражданский закон обязает ее исполнять в точности свои обязанности,-- вдруг она сходила к исповеди, ее зовут к больной: что она должна делать? В гражданском законе указаний на этот случай нет.

Письмоводитель, наученный бухгалтером, взбесился. Стали грозить жене, что ей напишут огромную бумагу. Это показалось жене придиркой, и она это высказала письмоводителю Кучевскому и сказала, что в его голове дыра. Он стал ей грозить, говоря, что он за это оскорбление потребует удовлетворения,-- подаст рапорт. Но об этой бумаге ни главный доктор, ни начальник госпиталя не знали. Тем дело и кончилось.

Теперь письмоводитель ко мне не ходит. Вероятно, он ненавидит жену и пускает про нее всякую всячину. Мне он говорил, что бумагу он написал для очистки своей совести и что все служащие в крепости должны говеть в великом посту. Спрашивается, могла ли знать приезжая женщина, что она должна почти больная (вскоре после родов) говеть в великом посту, имея в виду впереди еще три поста: петровский, успенский и рождественский. Вскоре после того, как она стала выходить из дому, она имела много практики и дома была только для того, чтобы посмотреть, в каком положении находятся дети.

Бухгалтер Сидорович -- поляк.[2] Но он говорит и по-русски. Жена, кухарка и нянька -- ни слова по-русски. Он получает 16 руб. в месяц, 1 ф. говядины и 1 булку от еврея ежедневно и живет хорошо. Не может быть, чтобы он взял за женой; но надо полагать, что ему платят за бухгалтерство евреи.

Надо посмотреть, как его боятся и ненавидят евреи в городе. Он русских ненавидит и в то же время льстит им, приглашает, сам называется, или к ним идет играть в карты. Мы были дружны с ним, но дети его постоянно разоряли наш огород и раз чуть не задушили цыпленка. Жена заметила его жене. Та в слезы. Муж ее, увидев жену в корридоре, при прислуге и Кучевском раскричался и сказал: "Вы -- акушерка и больше ничего", т. е. мне только начальник может что-нибудь заметить, а ты -- дрянь. Вот уже четвертый день я его не видел. Он до того впрочем умен, что раз доказывал мне и Кучевскому, что душа есть легкие и что поэтому душа находится в куточке, т. е. в углу где-то в животе.

Мне как в Сидоровиче, так и в Кучевском нравится простота. Оба они просты, как дети: но первый много испытал горя и более сдержаннее, и если он что говорит, то от чистого сердца, так что я его, до выходки его с женой, даже начинал уважать. Но второй -- из него не выйдет проку. Он сын священника, об его жизни я не имею охоты распространяться. Он учился в гимназии и по слабоумию оттуда исключен. Чина не имеет, но носит офицерскую одежду. Жил он в Варшаве, и там вдруг еврейка приносит ему контрабандные папиросы и сигары. Двести ящиков сигар он спрятал и выкурил (он взял их спрятать). Цена им была по 6 и 8 руб. ящик. Через полтора года приходит еврейка и просит ящики, обещая деньги за хранение. Он говорит, что не брал, и только после слез и выкладки денег на стол -- "я бросил ей два ящика сигар и выгнал ее вон".

Все это молодость: А что будет дальше, если этот человек, получив чин, сделается комиссаром или другим чином?

На меня здесь смотрят, как на чудовище. Хорошо еще, что я остриг волосы, а то мне проходу не было от солдат. Знакомые то и дело спрашивают меня, пишу ли я. Я говорю -- нет, и почти все говорят, что я нахожусь на содержании у жены.

Я еще не прописывал своего аттестата,[3] потому что мне неприятно говорить с тем лицом, который вешал и от которого жена получила 11 руб. за вытаскивание ребенка из утробы его жены. Только две недели жена была дома -- и поправилась. Был жар. Мы устраивали место для палатки; возьмет она лопату, покопает, и лицо ее сделается красным. Я радовался. Но теперь четвертая ночь бессонницы у Корибьевской <.....> {<Опущены нами несколько слов -- несущественные подробности акушерской практики С. С. Решетниковой.>}

Я теперь ничего не пишу. Во-первых, о здешнем обществе и жизни я могу только писать бывши в Петербурге и с женою, во-вторых, об евреях я еще мало знаю, в-третьих, мне нет покою от детей. Я почти постоянно должен следить за няньками. Они -- польки и если что делают не так, как нужно, говорят, что они этого не делают. Крик, песни, пляски,-- рад бы вырваться. И рад не рад, что уйдешь рыбу удить, но и тут думаешь: "Денег нет. Как-то дети? Не сломали ли Мане голову, не окормили ли Сеню?"

А о безденежьи стоит подумать. В 6-й кн. "Дела" "Глумовы" не пошли. Вейнберг, издатель литературного сборника "На несколько часов", обещался послать 10 руб.; в "Невском сборнике" помещена моя статья, и я получил за нее только 25 руб., остальные вот уже более месяца не посылают. В "Искре" помещено два рассказа на 35 руб. и оттуда я с февраля не получил ни одной копейки. Юлий Каргополов мне писал об этом. Курочкины отлынивают хуже чем от меня.

18 июня 1867 г.