Из дневников - 50

<6 мая 1867 г.>

Накопилось в течение более месяца очень много и худого и хорошего. Начну с хорошего, чтобы кончить дурным, как у нас обыкновенно бывает в жизни. Хорошее то, что вышел "Невский сборник" и в нем помещено множество статей, в том числе и моя -- "Очерки обозной жизни".[1] Эта несчастная статья почти с осени 1865 г. валялась в разных редакциях и не печаталась, потому что редакторы самый предмет находили, кажется, избитым, да и не читали очерка. Однако я еще не видал сборника.

В "Искре" напечатаны две мои статьи, о которых я уже совсем позабыл. Одна -- "Дедушка Онисим" -- была отдана еще в мае прошлого года в редакцию и потерялась из нее, и я удивляюсь, откуда и от кого она появилась снова в редакции; другая --"Сутки в казенной квартире" -- была отдана, кажется, в октябре тоже прошлого года. Не знаю только, получу ли я деньги с обеих редакций.

Благосветлов оказывается плутом. По выходе 4-й кн. "Дела" я просил передать деньги шурину и ждал ответа целый месяц. Хорошо еще, что у жены была практика, не будь практики, пришлось бы плохо, потому она жалованья еще и до сих пор не получала. Но и эти средства оказались так ничтожны, что и говорить нечего. Я послал шурину телеграмму и получил от него через пять суток письмо, что Благосветлов отослал деньги в "Барч-Оренбургский". На второй день пасхи я наконец получаю от Благосветлова письмо с деньгами. Он пишет, что письмо заслал почтамт, и оно воротилось. В нынешнее время такая отговорка кажется невероятною, потому что никакого Барча еще пока в России не существует, и почтамт не мог поэтому принять <туда> денежное письмо. В заключение он пишет, что 3-ю часть "Глумовых" печатать не будет, потому что слишком много, и что я могу, при других цензурных условиях, написать под другим названием продолжение. Итак, моя работа пропала.[2]

Вышел 1-й выпуск литературного сборника "На несколько часов". Я видел только объявление в "С. Петербургских ведомостях". В нем перепечатаны статьи из "Современника", "Искры" и "Будильника", и в том числе моя -- "Из новой судебной практики". Сказано в объявлении, что статьи перепечатываются с согласия авторов. Но меня решительно никто не спрашивал согласия; я не знаю до сих пор, кто издатель, да и об этом сборнике до первого объявления ничего не слыхал. Выпуск продается по 1 руб. Значит, статью не должны перепечатывать даром. Неужели это шарлатанство? Написал Вейнбергу и вот уже две недели жду ответа.[3]

В Бресте очень скучно. Только и живу для детей <...> {<Опущено нами несколько строк рукописи.>}

Рыбу ловить тоже неприятно: на речках еще нельзя, с валов не дозволяют инженеры.

А тут еще другая неприятность. В 14 No "Искры" сообщена корреспонденция такого рода, что в крепости Брест-Литовской, в клубе, женщины при входе мущин должны вставать с своих мест; что одного господина за то, что он получил приглашение танцовать с женщиной легкого поведения, исключили из клуба и что здесь по улицам ночами слышатся раздирающие вопли женщин и что женщин даже сажают на ночь в кутузку. "Искру" получает только один Заварзин. Он, не обративши внимания на заметку, отослал No своему товарищу, и часа в три-четыре офицеры всполошились: заговорили, что это я писал.[4]

Заварзин призвал меня; я сказал, что я и не думал писать этого. Он говорит, что ничего подобного в клубе и с женщинами не было; но на него указывают, как на сплетника, <говорят>, что он хорошо знаком с бывшим сотрудником "Современника". Он говорит, что это известно коменданту и что мне, пожалуй, будет плохо, тем более потому, что здесь край еще все находится на военном положении, и комендант может со мной бог знает что сделать. Я ему говорю, что я не боюсь коменданта, да и Заварзин сам хорошо понимает, что офицеры и комендант сделают глупость, если призовут меня и, не поверив моим словам, будут меня пугать чем-нибудь, или отберут от меня подписку и т. п. Я этого желаю. Пусть они затронут меня лично. Тогда я действительно опубликую вот какие вещи:

Комендант -- полный генерал.[5] Когда он в клубе играет в карты, то другие не имеют права курить. Исключение только для друзей допускается, если они играют с ним. Так, один полковник курит из огромного чебука, располагаясь, как дома. Раз, после пасхи, играл в клубе приехавший из Гродна чиновник, свидетельствовавший в Бресте торговлю. Он был во фраке и на груди или на шее у него был только крест, да и то незаметно. Он играл в той же комнате, где и комендант играл и, как дикий человек, курил папиросу. Старшина дежурный нашел это невежливым и три раза заметил ему, что здесь не буфет, здесь не курят, но дикий человек по-видимому не обращал на это внимания. Наконец приходит в буфет и говорит купцу Филкову, который здесь считается маркитантом и имеет большой барыш, так как, кроме него, в крепости никто не смеет продавать ничего, -- и спрашивает свидетельство на право торговли. "Какое вам свидетельство?" -- отвечает тот важно. Чиновник объясняет, кто он. Офицеры вступаются за Филкова и говорят дерзости чиновнику. Чиновник не обращает на них внимания и спрашивает пулярку. Пулярка оказывается гнилой до того, что офицеры, говорят, не могли подойти близко к чиновнику.-- "Пулярка гнилая", -- говорит чиновник.-- "Лучше нет", -- говорит с улыбкой Филков. Офицеры хохочут. "Яйца есть?" -- спрашивает чиновник.-- "Гнилые". Чиновник сметал, что он забрался не в хорошее общество, и стал возражать. Его стали гнать, но нашлись люди, которые заставили Филкова извиниться перед чиновником. Но нашлись после этого люди, и большинство, которые требовали, чтобы чиновник извинился перед офицерами в неприличии.

Весь этот скандал окончился тем, что Филков убрал свой буфет, и теперь посетителей в клубе меньше, так как нужно посылать в трактир Филкова же.

6 мая