Однажды, когда я пришёл к Вите, он показал мне особым образом надрезанную почтовую карточку, которая, благодаря этим надрезам, растягивалась в спираль, так что можно было полностью надеть эту спираль на себя через голову, а потом снять через ноги. После чего спираль спадалась, и текст открытки можно было снова читать. Я очень заинтересовался и потянул открытку к себе. Но Витя, оказывается, ещё не всё успел сказать-показать, он её не только придержал, но и потянул в свою сторону. Я не уступил и потянул в свою. Открытка порвалась. Хотя мы тянули её оба, но, разумеется, каждый в этот момент ощутил свою правоту – и вину товарища.
От возмущения друг другом мы оба встали и секунд десять молча и пристально глядели друг другу в глаза. После чего я с силой дал своему другу (гость - хозяину дома!!!) по уху. Он слегка качнулся, но не упал, и мы ещё так постояли несколько мгновений, бешено вглядываясь друг другу в глаза. Затем он быстро и сильно (хозяин – гостю!!!) дал по уху мне. Правой рукой – по левому уху. У меня в глазах засверкали искры, а уху стало больно-пребольно. Постояв ещё миг, я подошёл к вешалке, молча оделся и ушёл. (Впрочем, может, это он ударил первый, а я ответил? Но от перемены мест слагаемых…)
Три дня мы не разговаривали – и все эти три дня у меня сильно болело ухо. На четвёртый день боль прошла, а с нею и злость, и в какой-то момент, взглянув друг на друга, мы оба расхохотались, пожали друг другу руки – и тем исчерпали инцидент.
Витенька мне тут же признался, что все три дня ссоры он боялся, не «лопнул» ли я ему барабанную перепонку.
«О доброта моих друзей,
Ты тоже здесь, на перекличке!»
(См. приложение №1).
Витина мама, Людмила Михайловна, работала врачом в детской поликлинике. Лет через десять с небольшим, когда родился мой сын, у которого вскоре обнаружилось опасное врождённое хирургическое заболевание (пилоростеноз), потребовавшее немедленной операции, Витина мама помогла определить ребёнка в областную клинику, куда принимали детей только из сельских районов области. Заведовала хирургическим отделением доктор Воскобойникова – подруга Людмилы Михайловны чуть ли не по гимназии. По просьбе старой товарки она пошла на нарушение порядка госпитализации. Если бы это не удалось, нам бы пришлось госпитализировать крайне отощавшего (из-за ошибки врачей и нашей неопытности) младенца в дальней городской больнице, и неизвестно, как бы там обернулось дело. А здесь, в клинике мединститута, результат операции оказался положительным: мальчик выжил. Могу ли я забыть, как помогла мне Витина мама?! Вспоминая о ней и других людях, участвовавших в спасении нашего ребёнка, а ныне давно покойных, я искренне жалею, что лишён утешительного счастья веры в Бога и в мир загробный…. Может быть, там мне удалось бы передать им всю меру вечной моей благодарности, чего не сумел как следует сделать в земной юдоли…
Витин папа, Моисей Вульфович, - работал инженером в той же Гипростали, где много лет трудился мой отец и где в один с отцом день арестовали мою маму – бухгалтера расчётной части. Когда я вскоре после этого события зашёл к Вите домой, именно этот его молчаливый папа вошёл в Витину комнату, чтобы расспросить о родителях. Я рассказывал, а он молчал и… плакал!
Вскоре после того как их (моих родителей) по приговору «Особого совещания» увезли в лагеря на 10 лет сталинской каторги, мне (в апреле 1951) должно было исполниться 20 лет. Прошло уже почти два года после окончания школы, мы давно учились в разных вузах, но Витя вспомнил обо мне и о тех особых обстоятельствах, в которых я пребывал. Его студенческая компания физматовцев собралась отметить исполнявшееся 20-летие двух-трёх студенток (одну из них я знал лично – мы в очень дальнем родстве, она до войны бывала в нашей семье на детских праздниках, это Иза Палатник, у неё день рождения 12-го, у меня – 13-го), Праздновать решили у Иры Фугель (будущей жены Мони Канера и, кажется, одной из «именинниц»). И вот, по инициативе Вити, меня позвали в эту компанию, причислили к лику виновников торжества и даже преподнесли подарок: театральный бинокль.
Я с чрезвычайной радостью принял Витино предложение. Вот только (сейчас уже могу пооткровенничать) не было у меня возможности купить бутылку хорошего вина. С арестом родителей я, несмотря на помощь родственников и на то, что сам немного подрабатывал, сильно нуждался в средствах. Стою в магазине, рассматриваю бутылки в винном отделе – и вдруг вижу какой-то на диво дешёвый коньяк! Правда, этикетка какая-то тусклая, и не понять, что за фирма… Но надпись гласит: «КОНЬЯК»! Я принёс его, хозяйка поставила на стол… Рядом со мной уселся какой-то интеллигентный мальчик (на физмате других не держат!), и мы с ним оба налили из этой бутылки. Я выпил, чувствую – дрянь ужасная и очень крепкая, но – ничего, выдержал… Выпил он… и тут же всё отдал обратно!
Справа от меня сидел Фред Басс, напротив – Саша Воронель, тут же, кажется, и Нелка Рогинкина, которая ныне уже лет пятьдесят как тоже Воронель. Я называю громкие имена, прославленные – одно в физике, другое –в физике и литературе, третье – только в литературе, но так, что и этого достаточно… Саша Воронель, которому сказали, что я – «филолог», видно, принял меня за настоящего филолога и стал интересоваться: а это я читал? а какого я мнения о том да вот этом? Я было взмок от неловкости за своё невежество, но выручили – танцы. Мне тогда очень понравилась простушка Таня Чебанова, с которой я больше ни разу не встречался, и об этом своём девичьем успехе она, должно быть, так никогда и не узнает. Да и жива ли?
(Кому не известно – рассказываю: Фред Басс – профессор Тель-Авивского университета, Александр Воронель, один из ярких деятелей еврейского сионистского движения в СССР 70-х годов, отказник, ныне профессор того же университета, вместе с женой Нелей («там» Нинель – здесь она стала Ниной) – создатель и редактор многомудрого журнала «22», Моня Канер и Витя Канторович оба стали докторами физико-математических наук, профессорами Харьковского университета, причём Моня был членом-корреспондентом Академии наук Украины. «Был», - говорю я потому, что он умер – одним из первых среди наших одноклассников. Умер от инсульта).
Моня Канер с Витей Канторовичем – единственные золотые медалисты нашего класса. Оба, окончив с блестящими успехами университет, получили назначение не в аспирантуру, как заслуживали, а – в вечернюю школу. Во время «оттепели», когда государственная юдофобия, казалось, дала некоторый сбой, их пригласили в научно-исследовательский институт. Моня вместе с Марком Азбелем был даже представлен к Ленинской премии, и они оба получили бы её за выдающееся научное достижение – открытие нового физического явления, известного теперь под названием «азбель-канер-резонанс», однако дружба Азбеля с Даниэлем (одним из двух подсудимых громкого политического «писательского» процесса в Москве) сделала это награждение невозможным.
С Витей мы встретились на многолюдных Мониных похоронах, он был какой-то сам не свой… Братута звал меня на поминки, да я не пошёл… На душе было горько и скверно – в то время я ещё не привык навсегда расставаться с одноклассниками.
…Как будто к этому вообще можно когда-нибудь привыкнуть!
Свободное копирование
