Плохо помню, как сколотилась у нас компания мальчиков из 9-го «А» 131-й мужской и 9-го «Б» 116-й женской, но уже «октябрьские» праздники 1947 года мы «встречали» в этой компании: из мальчиков – Новик, Волоцкий, Куюков, Канер, Братута, из девочек – Вика Куценок, Майя Кочеткова, Софа Голубова… Должно быть, назвал не всех – простите старику.
Чем мы занимались во время тех пирушек? Танцевали. Кажется, пели. Шутили, смеялись, играли в какие-то игры. Постепенно устанавливались парочки: на Толю, например, глаз положила прехорошенькая Лара Таровитова, жившая недалеко от него на Шатиловке в одноэтажном доме. Юру Куюкова избрала Майя Кочеткова… Вика Куценок (дочь сотрудника Гипростали – учреждения, где работали и мои родители) запуталась между Моней и Эдиком.
– Какой Моня сильный, рослый! Какая у него красивая осанка! – восхищалась «Викуля» (так мы, мальчишки, называли её заочно: ей все симпатизировали!). Через минуту, пропустив мимо ушей ещё какую-то её тираду, я вдруг улавливал следующую:
– А какая у него красивая шея!
– У кого: у Мони? – переспрашивал я. Викуля отвечала с досадой:
– Да нет, как ты слушаешь? У Эдика Братуты!
Эдик, действительно, в результате занятий спортивной гимнастикой выглядел атлетически, но и Моня был одним из силачей нашего класса.. Можно понять, что у девочки «глаза разбегались»…
Перед встречей 1948 года, намеченной к проведению в квартире Толи Новика, возникла проблема: Викулю Куценок, единственную дочь, не отпускают на всю ночь родители. А какой же Новый год, если не праздновать его ночь напролёт?.. Вика мне сказала: родители тебя знают, очень уважают твоих папу и маму, зайди попроси – с тобой, может, отпустят…
И в самом деле: со мной - отпустили. Но мама Вики поставила условие: в восемь утра дочь должна быть дома. Как ни пытался я объяснить, что уж безопаснее дождаться, когда полностью рассветёт, в семь-восемь утра ещё совсем темно, да и мало ли кого встретим новогодней хмельной ночью по дороге… - тем не менее, Викина мама были непреклонна. Пришлось нам с Моней идти провожать Викулю ни свет ни заря… Зато Моня с Викой были вместе, а уж я – сбоку, как гарант её безопасности!
Пора было и мне найти себе «предмет». Зимой 1945 – 1946 года у меня была естественная возможность наблюдать за студенческим романом моей старшей родной сестры Марлены: с декабря по июнь к нам в дом ходил Борис Чичибабин – замечательный поэт, о котором недавно в Харькове издана моя мемуарно-биографическая книга, в ней все главы имеют названием строку из стихов Бориса. Там есть глава «Марленочка, не надо плакать…», в которой достаточно подробно рассказано о любви, дружбе и полувековой поэтической перекличке двух поэтов: её – и его, и повторяться не буду, но лишь скажу, что с тех пор любовь и поэзия стали для меня неразлучны. Хорошенько оглядев девочек из 9-«Б» класса женской школы, я остановил свой выбор на красивой (иначе, как мне казалось, нельзя!) Софе Голубовой, после чего немедленно написал ей такое стихотворение:
* * *
Марсианка моя, марсианка –
Неземная любовь моя!
Своего в этой жизни-жистянке
Добиваюсь упрямо я.
Ты порядком мне портишь нервы –
Стал теперь я хмурый и злой.
А твои подруженьки (стервы!)
Без конца трунят надо мной.
Но имей же в виду, гордячка:
Хоть тебя я чуть-чуть боюсь,
Хоть впадаю часто в горячку, -
Своего всё равно добьюсь!
И хоть ты немножко мещанка,
И хоть ты порядком свинья, -
Обожаю тебя, марсианка, -
Кареглазая жизнь моя!
Кажется, в книге о Чичибабине (написанной ранее этой, но по счёту, - в моей мемуарной "эпопее" она – шестая, а эта – вторая), - я уже признался, но теперь повторю, что первая строка, да и весь главный образный ход стихотворения, были мною бессознательно сплагированы у одного из друзей моей сестры (а впоследствии – ближайшего друга Б. Чичибабина) – тогда ещё молодого поэта Марка Богославского (живущего теперь – февраль 2005 - в Нетании, Израиль). . Одно из его стихотворных посланий Марлене начиналось со строки «Аэлита моя, Аэлита!».Но я даже не заметил, что стал почти плагиатором, а тем более этого не знали в 116-й и 106-й школах, где, благодаря не вполне своему стихотворению, я неожиданно прославился. Однако моя избранница оказалась полностью равнодушной к моим стремлениям и таланту… Правда, я и сам не мог бы разъяснить, чего именно «своего» я от неё добиваюсь – и непременно-таки добьюсь. С чего я к ней прицепился: обозвал мещанкой (пусть и «немножко») и даже свиньёй ( тут уж – «порядком»!)? - Хорошо, что у Софы не оказалось старшего брата - иначе быть бы мне заслуженно битым.
Но я не только пламенно и роковым образом влюбился, а буквально через несколько недель столь же внезапно, решительно и без всякой уважительной причины её разлюбил! Ну и сидеть бы чинно-покойно, не лезть с изъяснением чувств… Так нет же, я и об этом сочинил стихи:
«Это было правда и недавно:
Письма…Рифмоплётство…Как во сне!
Надоел тебе я крепко, - ра'вно
Как и ты осточертела мне.
Поступал тогда я сумасбродно –
Увлеченье мне простят моё…
Мне теперь просторно и свободно,
Точно сбросил грязное бельё!»
Ну, как Вам понравится такая «любовная лирика»?! Девочка передо мной провинилась, фактически, только тем, что у неё в самом деле была миловидная внешность и спокойные золотисто-карие глаза. А я, избрав её предметом своей любви и адресатом поэтических эпистол, обстрелял хамскими метафорами и неожиданными, никак не обоснованными прогнозами:
«Может, заведёшь себе ребёнка, -
Одного. А больше – ни-ни-ни!
Ты не будешь мыть ему пелёнки:
Нянька постирает, лишь мигни.
В тридцать лет ты будешь дамой модной,
В сорок – резонерствовать начнёшь,
В пятьдесят – старухой сумасбродной
Станешь ты… А в семьдесят – помрёшь».
Вот так смаху и припечатал, юный балбес. И, хоть на минуту усомнился в силе своего предвидения, - тут же сам себе и выдал в пост-скриптуме индульгенцию:
Вот и всё. Хоть зло, однако верно.
А не верно – тоже не беда.
На меня рассердишься, наверно…
Не сердись. А впрочем, ерунда.
Написал без слёз, без нюнь и вздохов,
За труды не требуя наград.
Если не ошибся – очень плохо.
Если ошибаюсь – очень рад.
И ведь послал, передал адресату!!! На несколько дней внеся этим переполох в безмятежный девичник и наверняка став виновником некоторого снижения девичьей успеваемости…
Насколько знаю, конечно, в прогнозе своём я ошибся. Софа Голубова успешно окончила строительный институт, вышла замуж, родила… *). Однажды, уже взрослыми людьми, мы стояли рядом в очереди за билетами в кино – она и мальчик – видимо, её сын, но я малодушно сделал вид, что не узнаю её… Ну, что бы, кажется, поздороваться, обменяться двумя-тремя любезными фразами… Нет, давняя подростковая дурь держится в некоторых из нас годами, не выветривается, не умнеет. Говорю не только о себе. Славная девочка была Майя Кочеткова. Из очень простой русской семьи, симпатичная, доброжелательная, дружелюбная, да ещё и стройная, с точёными ножками, она (как Викуля) одно время, по-моему, не знала, к кому повернуть своё девичье сердце (мне даже показалось однажды, что и меня не исключила), но потом явно выделила своим вниманием Юру Куюкова. Какое-то время казалось, что возможна тут взаимность (да, впрочем, такие неопределённые были у нас тогда цели в этой сфере, так мало возможностей развития любовных отношений…) Но один глупый случай разрушил хрупкий мостик, образовавшийся было между ними…
Как-то раз, вечером, мы с Майкой подошли к Юриному подъезду, я поднялся к нему на второй этаж, чтобы позвать его на улицу, но он совсем не расположен был гулять и попросил меня сказать ей, что его, мол, нет дома. Я вышел – и выполнил его просьбу. Тут Маечка отошла чуть подальше от его окон, вгляделась в них – и вдруг говорит:
- Да вон же он сидит!
Глянул и я в то же окошко – в самом деле, над белой занавеской, прикрывшей нижнюю часть окна, виднеется Юркин широкий лоб… Я сильно смутился: девочка поймала и меня, и моего друга на вранье… Вспыхнула – и ушла домой.
А на другой день, когда я всё рассказал Юрке, оказалось: перед окном сидел вовсе не он, а его отец! Юра и вообще на него похож, а уж особенно – лбами, так легко перепутать! Дело ещё и в том, что я тогда вечером, зайдя к ним, отца не видел, не знал, что он дома – потому и сконфузился, решив, что уличён во лжи.
И ведь вот какая девочка была гордая: через несколько лет, встретив её однажды в парке, подошёл, хотел поговорить, но уж так она была холодна, так отчуждённо цедила сквозь зубы односложные ответы, что я отступился. Помня об этом, может быть, потому-то и с Софой, встретившись ещё через много лет, испугался заговорить.
Простите мне, девочки, простите, бабушки-старушки, моё глупое поведение… Самуил Маршак однажды сказал, что в человеке всю жизнь живёт ребёнок какого-то определённого возраста. Его спросили: а сколько лет ребёнку, живущему в вас? Ответил не задумываясь: «Четыре года!» Так вот, а я себя всю жизнь ощущаю тринадцатилетним…
Свободное копирование
