И вот мы с сестрой стали приходить в нашу прежнюю квартиру и складывать книги в стопки, связывать и готовить к перевозке в новое наше жильё. Профессорша Вороная, вникшая в наши семейные дела и явно ободрённая их довольно плачевным состоянием, взяла в разговорах с нами нахально-покровительственный, поучительный тон. Пока мы, сидя на корточках, возились с книгами, профессорша, стоя рядом, задушевно нам говорила:
- Дети! Я дам вам хороший совет на всю жизнь: поменьше занимайтесь вот этим (и она с непередаваемым пренебрежением в жесте и голосе указывала на всю кучу сваленных на балконе книг) – и побольше вот этим (она ткнула перстом через балконный барьер – вниз, к газонам, используемым жильцами под огороды: там, на заботливо взрыхлённых грядках, зеленели молодые всходы картошки, морковки, гороха...).
Я рассказал об этом поучении отцу, пластом лежавшему на своей больничной койке. Папа, известный в семье своей удивительной выдержкой, ни разу не употребивший при мне ни одного не только чёрного, но и вообще сколько-нибудь грубого слова, на этот раз сильно меня поразил - помрачнев лицом, сказал о мудрой профессорше:
- Вот говно!
Уже не помню как, но и книги, и остатки мебели были перевезены в “Красный промышленник” и пришлись очень кстати в нашем, хоть и небольшом, но совершенно пустом жилище. Тем временем я сумел найти несколько своих довоенных одноклассников, среди них и Додика Баршая – красивого смуглого мальчика, у которого часто бывал дома до войны. Додик всегда поражал меня какой-то удивительной, не по годам, взрослостью, определённостью твёрдых черт лица, а ещё тем, что он учился играть на скрипке и исполнял уже довольно сложные – или казавшиеся мне таковыми - музыкальные пьесы. Теперь он уди-вил меня тем, что на голове у него – моего ровесника-пятиклассника – красовалась “политика” (так называли тогда подростки мужскую причёску: волосы, зачёсанные назад... Почему мне показалось странным то, что он носил «политику»? – Смешной вопрос! Дело в том, что школьникам, до 7-го класса включительно, по всей стране причёски носить не полагалось никакой: всех обязывали стричься «под нуль», - по-солдатски..
Война отняла у Додика отца, который погиб на фронте – так мне было известно. Лишь недавно наш довоенный одноклассник Юлик Израилев рассказал мне, будто отец Додика за какую-то провинность (действительную или мнимую) был осуждён военным трибуналом – и пропал, погиб… Мальчик вернулся в Харьков с мамой и тётей. Хотя жил он где-то в прежнем районе, однако учиться поступил в школу за Госпромом – ко мне ближайшую: мужскую, 131-ю.
Если не считать стихотворного зачина
(см. стр. 4-5), это название впервые появляется в моей невыдуманной повести. Мне выпало ходить в эту школу чуть больше пяти лет, и, пока там учился, нисколько не думал о том, что впоследствии буду всю жизнь вспоминать эти годы с благодарностью и радостной, благоговейной печалью. Более того, в то время, когда я там учился, мне часто казалось, что я свою школу самым решительным образом не люблю.
Подростку многое кажется, он не всегда в состоянии оценить плохое и хорошее и в этом смысле недалеко ушёл от любознательного “крохи” из хрестоматийного стишка Маяковского. Как я хулил тебя, моя школа! Какие кощунственные речи произносил о тебе, какого только вздора не говорил о некоторых учителях! Да, никто из них не был ангелом, мы жили в великое и подлое время, и мне придётся это не раз показать в лежащей перед вами книге воспоминаний. Но, кажется, среди наших наставников не было и ни одного полного и законченного исчадья ада: хоть чем-то благим обладал каждый из них – и одаривал этой ценностью нас… Правда, и гадостью, уж если она имелась, - наделял щедро...
Была, однако, тогда у нас, дорогие друзья, совершенно бесспорная ценность: это – наша с вами невозвратимая молодость! Ею полна, ею богата любая школа, не случайно же именно в эти годы завязываются узы, которыми надёжнее всего скрепляются судьбы людей на всю долгую жизнь. Не у всех эти судьбы столь же значительны, как у Пушкина и лицеистов его круга. Не всем и везёт на столь длительную и взаимно преданную дружбу. Не всем – но некоторым!
Нам с вами, друзья, повезло. Нам повезло друг на друга, Толя, Юра, Валерка, Эдик, Женя, Витенька – и все другие пацаны!
Часы идут – и неумолимо отсчитывают наши последние годы, дни и часы. Взглянем друг другу в глаза с твёрдостью, подобающей мужчинам: иных уж нет, а скоро и нас не станет. Мы пополним собою легион теней и сравняемся с каждым из тех семидесяти миллиардов людей (где-то я вычитал эту цифру), которые жили на земле в разное время - от начала истории человечества до наших времён. Жили – а, значит, страдали, любили, мыслили, надеялись, верили, не верили, воевали, убивали, спасались.. Где теперь эта прорва человеческих душ? Куда и мы денемся? Для чего было всё? Чем мы лучше?
Ответа нет – и быть не может. Смысл и ценности жизни придумываем мы сами. Значит ли это, что всё бессмысленно и напрасно? Что напрасно мы и жили на земле?
Думаю, что это не так. Цель жизни – в ней самой и в её продлении, а мы с вами об этом позаботились: если кто и не родил детей собственных, то участвовал в воспитании “чужих”; мы созидали: семьи и машины, теории или книги, энергию или мысли…
Пусть памятью о нас (на вечность не претендую, но хотя бы хватило на два – три поколения) будет и эта повесть
Свободное копирование
