Нас привезли к дому “Красный промышленник” - за Госпром. «Госпром» – это знаменитый харьковский “Дом госпромышленности”, одна из новостроек первой пятилетки, получившая некогда в советской прессе титул “первого советского небоскрёба”, потому что в этом административном железобетонном, с огромными окнами, здании – 13 этажей: для России того времени высота неслыханная! Должно быть, именно этот район складывавшегося в 20-е годы нового центра тогдашней столицы Украины имел в виду Маяковский:
. Где во;роны
вились,
над падалью каркав,
в полотна
железных дорог
забинтованный,
столицей
гудит
украинский Харьков
живой,
трудовой
и железобетонный.
За Госпромом в конце 20-х – начале 30-х годов был построен целый жилой район из многоквартирных домов, и каждый дом имел своё злободневно-идеологическое название: “Дом Специалистов”, “Профработник”, “Табачник”, “Новый быт”, “Химик”, “Пять – за три!” (то есть – «Пятилетку выполним за три года!».)
Соответственно, и улицы носили названия революционные: проспект “Правды” (не абстрактной правды, которой, как утверждала марксистская теория, вообще не бывает, не какой-то сомнительной, абстрактной истины, а – конкретной большевистской газеты), Восьмого Съезда Советов, Четырнадцатого Съезда Советов, – или наречены были в честь уважаемых революцией людей: спуск Пассионарии (то есть Долорес Ибаррури, главной испанской коммунистки), улицы Анри Барбюса, Ромэн Роллана – ну и, конечно, проспект Ленина… Дом “Красный промышленник” (в котором нас сперва поселили в крошечной каморке чужой квартиры, но уже через несколько дней предоставили две комнаты, по 12 метров каждая, в трёхкомнатной квартире – с соседями) - дом почти на 300 квартир, состоявший в ведении министерства чёрной метал-лургии, так что основным «хозяином» его была та самая Гипросталь, в которой работали наши родители.
Отца мы привезли в Харьков тяжело больным, он лежал с опухолью мочевого пузыря почти без движения и нуждался в срочном лечении. Была надежда, что в Харькове у известного уролога профессора Моклецова есть в клинике специальный аппарат для электрокоагуляции (прижигания) таких опухолей. Но аппарат оказался испорчен… Правда, Моклецов всё равно принял папу в свою клинику, но, как вскоре выяснилось, в выздоровление его не верил. Со временем перевёл в клинику рентгенологии для облучения, которое несколько улучшило самочувствие больного, однако не помогло кардинально.
Пока мама занималась устройством папы в клинику, я оказался предоставленным самому себе и воспользовался этим, чтобы побывать на старой квартире, а также попробовать разыскать довоенных друзей…
Вместе с сестрой мы подошли к нашему дому - последнему по улице Дзержинского (нынче это опять Мироносицкая, как была до революции) – и увидели картину, теперь уже знакомую: голые, прокопчённые пожаром стены, проломы вместо окон… Но так было лишь с несколькими первыми подъездами – больше половины дома уцелело, в том числе и наша квартира. С трепетом и замиранием сердца поднялись на четвёртый этаж – к нашей (уже не нашей!) квартире, постучались. Нам открыла девочка лет шестнадцати.
– Извините, мы – довоенные жильцы этой квартиры, - объяснила сестра, - не позволите ли посмотреть: вдруг что-то из нашей мебели уцелело?
– Мама! – позвала девочка, и из глубины квартиры вышла женщина средних лет с простым деревенским лицом, “балакучая” и, как видно, весьма взволнованная нашим неожиданным появлением. Своё беспокойство она пыталась (но не слишком умело!) скрыть за многословием.
– Жена профессора Вороного! – представилась она, хотя мы и не спрашивали, чья она жена. Пропустила нас в комнаты и тут же стала объяснять, каким образом они (Вороные) очутились в нашей квартире: по её словам, их довоенное жильё сгорело, и управа – городская власть времён оккупации – выдала им ордер на нашу пустовавшую квартиру.. Так ли оно всё было – иди проверь… Муж её профессор Вороной, стоматолог, был “увезён немцами в Полтаву”… С видимым радушием профессорша сама отвела нас в кухню и показала на сохранившийся там кухонный столик-шкафчик. В комнатах обнаружились старое резное барское кресло нашей довоенной квартирантки Розы Мироновны, снимавшей у нас одну из трёх комнат, два наших стула, люстры со стеклянными подвесками, висевшие на своих местах, а самое главное – книжный шкаф и этажерка – правда, пустые, без книг.
– А куда девались книги – не знаете? – без особой надежды спросили мы, но обе наши собеседницы: и мать, и дочь, наперебой закричали, указывая на балкон:
– Да вон же они там все валяются!
Мы бросились к балкону. Он был до войны и в первые годы после неё хорошо защищён от дождя бетонной передней стенкой и верхним таким же балконом, так что книги, безжалостно вываленные туда кем-то (скорее всего, этой же профессоршей и её высокообразованным мужем), довольно неплохо сохранились. Но, конечно, не все: некоторые всё-таки подмокли и подгнили, другие, напротив, хранили следы огня… Профессорша тут же и объяснила причину:
– Знаете, мы какую-то часть использовали на растопку… Холодно было!
Это мы понять могли: сами хорошо намучились трескучими северными и уральскими зимами… Правда, библиотек не жгли, но отчего некоторые из наших книг теперь с подпалинами, разгадать было нам нетрудно: люди, топившие печку, в спешке бросили, какая под руку подвернулась, книгу в огонь, но передумали растапливать, притушили и оставили на потом. А «потом» - воспользовались другой книжкой...
И вот стали мы приходить на старую квартиру – разбирать папины книги, увязывать их в стопки, укладывать в мешки. Отец за два-три десятка лет собрал хорошую библиотеку по своей специальности – политической экономии: Рикардо, Сисмонди, Адам Смит – ну и, конечно же, Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин… Сочинения Бухарина или Троцкого он, с учётом грозивших опасностей, вынужден был, я думаю, уничтожить, но всё равно, как потом выяснилось, среди книг оказалось немало запрещённых свирепой сталинской цензурой.
А вот немцы (если они побывали хоть раз в квартире) на коммунистическую литературу не обратили ни малейшего внимания, и даже собрание сочинений Ленина (третье издание) сохранилось почти полностью: видно, не догадались супруги Вороные, что Ленин горит не хуже других авторов! Но, скорее, просто очередь не дошла.
В тот же день мы в больнице порадовали папу неожиданной удачей: его любимые книги целы! Теперь нужно было спасти их от какой-нибудь нелепой случайности: на балконе они были всё-таки доступны любой стихии – и воде, и огню, и тлению…
Свободное копирование
