В дальнейшем жизнь моя в классе наладилась. Некоторому моему авторитету и возвышению содействовало то, что я стал систематически драться с одним из мальчиков – Борькой Лихачёвым. Сидя за моей спиной, он колол меня стальным пёрышком на уроке. Я пригрозил. И мы условились «стукнуться». На перемене нас окружили одноклассники, и я стал неумело, но добросовестно драться. Правила поединка строго соблюдались, на меня не навалились всем коллективом, и противник, чистенький и не слишком ловкий мальчик, оказался мне по силам. В итоге первой драки я разбил ему нос, в другой раз он содрал мне корочку на отмороженном месте щеки… Драки наши вошли в традицию, причём проходили без излишнего ожесточения, и я не могу сказать, чтобы противник был мне неприятен, - скорее наоборот!
Конечно, то. что я оказался в состоянии за себя постоять, поднимало меня в глазах сверстников. Но не роль драчуна, как и не амплуа шута, избавили меня по-настоящему от террора, а совсем другое обстоятельство, которое стоит оценить по достоинству.
Дело в том. что в нашем классе, кроме меня, было ещё два еврея. Один из них, Вадим Розенцвейг, приехавший из Запорожья, был, по сравнению со мной, как бы «меньше еврей». Плотный, ловкий, сильный и спокойный, он не соответствовал распространённому представлению о евреях как о «маменькиных сынках», неженках и трусах. Правда, и мне не были свойственны эти черты, но меня подводила физическая неловкость, неповоротливость и связанная с этим робость. Розенцвейг был, с точки зрения тамошних мальцов, меньше «похож» на еврея, у него были спокойные серые глаза. А главное – он блестяще учился, что в среде детей того времени более всего способствовало их уважению.
Но второй – или, вернее, считая меня,уже третий – еврей, по фамилии Гуревич, был как раз «более еврей», чем мы с Вадимом оба, вместе взятые. Этот картавящий, носатый, не очень опрятный мальчик из Орши, сын парикмахера, страдавший хроническим насморком, в наибольшей степени соответствовал карикатурному образу «жидка», созданному антисемитским фольклором.
И вот, ценой несчастий этого-то «шлимазла» (неудачника, в переводе с еврейского), я, очевидно, и обрёл желанный покой.
Ещё до моего появления в классе на Гуревича обрушилась та лавина бессмысленной и необъяснимой ненависти, какую я испытал годом раньше в 16-й школе. Появившись теперь в классе, я чуть было не навлёк её и на себя, но вовремя спасся шутовством.
Гуревич оценил значение моей хитрости и тоже попытался овладеть вниманием аудитории. Оказалось, что он, зажимая пальцем одной руки ноздрю, а при помощи другой манипулируя своим длинным сморкатым носом, умеет исторгать из него звуки... гавайской гитары!
Возможно, он перенял это искусство у какого-нибудь заезжего эстрадного халтурщика – «артиста оригинального жанра». Однако его «Гаваи» не выдержали конкуренции с моим «Китаем» - с моей подачи уже весь класс пел «по-китайски»:
Сальвер-кальвер-ростомА`!
Пумпа-ква! Пумпа-ква!
С моей лёгкой руки эта «Пумпа-ква» и «Чернопупа» стала поистине гимном нашего класса! А Гуревича дети продолжали изводить, как и раньше. Из «жидов» или «узе-узе» он не вылазил. Особенно для бедняги была мучительна дорога домой. Идти до посёлка метзавода нам приходилось не меньше получаса, и всё это время злые мальчишки преследовали его, как оводы – извозчичью клячу, набрасываясь то в одиночку, то стаей, подставляя подножки, выбивая из рук школьный портфель… В числе истязателей был и Алик Дубко. Я пытался вмешаться, вступиться, стал проповедовать дружбу народов, но весьма авторитетный среди мальчишек Чирков (по прозвищу «Чира», (златоустовские дети в прозвищах не были изобретательны и образовывали их простым усечением фамилий) сказал мне:
- А ты, Рахля, не лезь: его бьют не за то, что еврей (вот тебя же и Розенцвея не трогают), а потому, что он не сопротивляется!
Мне было выгодно и лестно поверить в такое объяснение. Думаю всё же, что оно справедливо лишь отчасти. Хотя вывод для еврея может быть один: сопротивляйся, если есть хоть малейшая возможность. Иногда пренебреги и отсутствием возможности!
Но это легко сказать, и ох как трудно выполнить! Ни от кого не получая защиты, Гуревич вскоре бросил школу. Отец взял двенадцатилетнего мальчика к себе в парикмахерскую учеником- подмастерьем.
Гуревич стоял теперь у кресла и стриг «под нуль» детей (в то время все мальчики, по седьмой класс включительно, были обязаны ходить голомозгими, как рекруты. Но и это не спасало от вшей - неизбежных спутников голода!). Таким образом, он окончил только четыре класса, а в пятом проучился не более двух-трёх месяцев. Но от одноклассников не избавился: вскоре они зачастили к нему «на приём»! Он исправно оболванивал машинкой вшивые головы своих истязателей, а назавтра Чирков, Аверьянов, Свинухов, Тошка Поленов, Лёнька Казаков и Алик Дубко ревниво спрашивали друг у друга:
- Ты у кого стригся? У Гуревича?
И каждый рад был с гордостью похвастаться:
- У Гуревича!
- И я – у Гуревича!
Свободное копирование
