И всё-таки пребывание в лагере вспоминается мне как страшный сон. Голодные дети, как шакалы, набрасывались на еду, не только не стесняясь своего обжорства, но, напротив, похваляясь им. Присваивали чужие порции, выпрашивали подачки и перед каждым обедом, завтраком, ужином неестественно оживлённо принимались подмигивать, гримасничали, приговаривая: «Оттолкнёмся?!» - что означало: «Вот уж поедим на славу, выпросим, выдурим, выкрадем, отберём!»
Я тоже оголодал, как все, но меня тяготила такая обстановка. Надеюсь – не одного меня, но никто не пытался её исправить. Взрослые, возможно, тоже собрались здесь, чтобы «оттолкнуться». В одиночку же спорить с живоглотами было не под силу.
Особенно был мне омерзителен Пахомов. Этот мальчишка из нашего отряда целиком состоял из неукротимой, животной алчности. Приземистый, с узкими, крошечными, как у свиньи, глазками, заплывшим лицом, он почти постоянно что-то жевал, а в перерывах между жеванием, казалось, искал, что бы ещё пожевать.
Как-то раз перед обедом, когда мы вереницей проходили мимо окошечка раздачи, чтобы получить по булочке, Пахомов, шедший как раз позади меня, быстро схватил лишнюю булочку и кому-то её передал. Раздатчица решила, что украл я, а булочки шли по штучному счёту, мне устроили тут же допрос, требуя, чтобы «сознался», но я твёрдо стоял на своём: не брал, не знаю. Первое было правдой, второе – ложью, от меня отступились, но всё-таки сказали: «Ты и украл».
Через некоторое время мы гуляли в лесу всем отрядом. Рассыпались, разбрелись, и я очутился на большой поляне. Вдруг слышу отчаянный детский крик:
- Ма-а-а-а-ма!!!
Из чащи на поляну выбегает девочка лет восьми–девяти, с полным лукошком земляники, а за нею гонится Пахомов. Настиг без труда и одной рукой вырвал у неё лукошко, а другой сорвал с головы платок. Горько плача, девочка удалилась. Корю себя за трусость – позже в жизни мне удавалось одерживать над собой победу, рисковать – и побеждать свой страх, но тогда я не решился на риск. Не в оправдание, а в объяснение скажу лишь, что Пахомов пользовался у детей авторитетом грубой силы и нахальства.
Минут через пять, спрятавшись за дерево, он поглощал землянику из лукошка, пригоршнями засовывая её в своё жевало. Хихикая баском, вытащил из-за пазухи платок и стал хвастаться своей добычей. Потом продал кому-то – и снова хвастался. Всё это осталось незамеченным взрослыми. Вообще, не помню какой-либо воспитательной работы в этом лагере, кроме коллективного пения да сдачи спортивных норм на значок БГТО («Будь готов к труду и обороне»).
А вокруг простирались сказочно красивые места. Лагерь был расположен на берегу живописного озера. В конце лагерной смены стали готовиться к пионерскому костру. Взрослые разметили на большой поляне пятиконечную звезду, а мы, дети, должны были собрать и выложить по её контурам кучи сухого хвороста. Я носил хворост вместе с Пахомовым и моими одноклассниками Зитевым и Симаковым. Это были смирные, спокойные ребята, но теперь они вели себя по отношению ко мне враждебно, подчёркнуто отчуждённо. Вдруг, указывая на хворост, который вечером станет костром, Зитев сказал:
- Вот бы здесь сжечь всех евреев! – И выругался матерно.
А Симaков, добродушный, губатенький Симаков, которого прозвали почему-то «Сёмой» и поддразнивали весёлым, безобидным стишком:
Сёма-лёпа,
Красна жопа,
Синя мудь, -
Айда сюда!, -
этот, в общем-то, симпатичный, приветливый паренёк вдруг злорадно посмотрел на меня – и рассмеялся.
А ведь большинство людей на Земле тогда ещё не знало, не ведало, что по всей Европе горят костры из еврейских тел. Но ведь не только еврейских: лиха беда – начало! Юдофобия – лишь модель любой шовинистической фобии, её «классический» образец…
Однако здесь, в этом русском, уральском лесу, свой зверский вердикт произнёс не Гитлер, не рейхсфюрер Гиммлер, не доктор Геббельс, а златоустовский пионер, мой одноклассник Зитев – по-школьному, «Зитёк»…
Зимой того года в заводском клубе шёл отснятый перед войной – ещё до заключения с Германией пакта о ненападении – антифашистский фильм «Семья Оппенгейм» (по роману Л. Фейхтвангера, позднее им переименованному в «Семья Опперман»). В фильме есть сцена изгнания нацистами из клиники талантливого врача-еврея, доктора Якоби.(Эту роль сыграл, кажется, сам гениальный Михоэлс!) Маленький и некрасивый, с типично еврейской внешностью, Якоби задаёт какой-то невинный вопрос нацистскому бонзе, а тот вместо ответа неожиданно бьёт доктора по лицу.
Эта сцена была символом всей политики нацизма по отношению к неарийским народам. Но ведь для того, чтобы это понять, необходим хотя бы минимальный уровень духовного развития. Когда нацист ударил доктора, зал… взорвался ликованием! Раздались аплодисменты, выкрики: «У, жжжидяра!», «Узе-узе!», «Абгггаша-а!» - и злорадный смех…
Удовольствие видеть ненавистный образ еврея униженным возобладало над советским патриотизмом той группы зрителей, которая, возможно,была в составе данной аудитории.
Десятилетиями позднее, где-то в шестидесятые, во время повторного проката довоенной ленты «Искатели счастья», я был свидетелем такого же поведения зрителей в Харькове. Теперь это было хихиканье над отдельными еврейскими именами, интонациями… На экране момент печальный или лирический, а зритель – смеётся. Что такое? Оказывается, прозвучало специфическое имя персонажа: Шлёма…
Свободное копирование
