Можно ли удивляться, что летом, когда мама решила послать меня в пионерский лагерь, я активно запротестовал. Хотя дома было голодно, а в лагере кормили, по тем временам, великолепно, и я это знал, но так страшился встречи с новым детьми, что наотрез отказывался туда отправиться. И даже голод, к которому я очень чувствителен, не мог меня переубедить.
Мама легко догадалась о причине моего упрямства. Но ей как старой комсомолке казалось, что можно всё уладить, если я вовремя пожалуюсь воспитателю. Как представитель советской власти он-она-оно (то есть воспитатель) немедленно привьёт воспитанникам дружбу народов, а они (воспитанники) немедленно перевоспитаются. Радея о моей жизни и здоровье, мама принялась меня уговаривать:
- Сынок, ты же пойми, нам так трудно… А если ты будешь в лагере, нам станет легче. Не бойся, поезжай, а если будут обижать – дай слово, что скажешь воспитателю.
По нашему внутрисемейному – а, следовательно, и по личному моему нравственному кодексу, слово, данное матери, ценилось превыше всего.И уж, конечно, выше, чем даже тот неписаный кодекс мальчишеской круговой поруки. Это меня и спасло. Но – довольно забавным образом…
Нападки и тычки начались немедленно. На мою беду, я в отряде оказался единственным «круглым» евреем. Были ещё двое полукровок, но их спасали русские фамилии отцов, а также нейтральная внешность. Я же для всех был очевиден.
Данное маме слово заставило меня подойти к воспитательнице – молоденькой, едва за двадцать, - и сказать:
- Елена Сергеевна, меня дразнят и бьют за то, что я – еврей.
И представительница советской власти приняла немедленные и действенные меры. Перед обедом, собрав весь отряд в спальне, а мне велев погулять в сторонке, провела с детьми беседу. Собрание закончилось, я стал в общий строй, чтобы идти в столовую. Дети меня оглядывали с каким-то любопытством и даже, как я почувствовал, с некоторой насмешкой. Но не трогали, не щипали, не стукали сзади исподтишка, как бывало перед этим, а лишь почему-то спрашивали одно:
- Ты виноват или не виноват? - И хихикали.
Я пытался уточнить: в чём я виноват или не виноват? – но в ответ они только смеялись.
После обеда один мальчик, Володя Меньшов , подошёл ко мне, оглянулся по сторонам и, убедившись, что никто на нас не обращает внимания, увёл меня за ближайшие ёлочки и там мне признался, что очень мне сочувствует. Дело в том. что его мама – еврейка, а двоюродный брат – «может, слышал?» - Владимир Гордон.
Он так гордился этим Гордоном, будто то был сам Джордж Гордон Байрон. Я понял, что речь о Володином родственнике-еврее, в чём-то очень преуспевшем.
Володя мне сообщил о беседе, которую провела Елена Сергеевна – Советская Власть:
- Не надо его бить и дразнить. – уговаривала она детей. – Ведь он же не виноват, что он еврей!
Довод неотразимый. Быть евреем – скверный недостаток. Но я в нём не виноват. Факт.
Может быть (и даже – скорее всего), если б она развела бодягу: «Все народы – братья», «Евреи – такие же люди, как и русские» и т.д. – её не стали бы слушать. Но аргументация воспитательницы возымела действие – меня оставили в покое.
Свободное копирование
