авторів

1425
 

події

193674
Реєстрація Забули пароль?
Мемуарист » Авторы » tfany » ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТЫЙ ГОД

ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТЫЙ ГОД

18.01.1934
Одесса, Украинская ССР, СССР

Моя школьная учительница, которую я очень любила, и которую чрезвычайно ценил папа, внезапно сменила место работы. Я пошла за ней, несмотря на то, что это было далеко и неудобно. Особенно тяжело было в дни утренних туманов и гололёда.

Мне очень повезло. Я была рядом с настоящим педагогом. Она учила нас думать и читать, не проглатывая, а размышляя, владеть своими чувствами. Кроме  этого, под лестницей, по которой мы поднимались на второй этаж в наши классы, находилась маленькая дверь. И вот эта дверь изменила всю мою жизнь. Над ней красовалась надпись: «Станция детского развлечения». Дурацкие слова! Почему станция? Кто и куда едет? Мы долго смеялись над этим вычурным и казённым названием.

< … > Обстановка на станции была удивительная. Все были добры, оживлены, любознательны. Никто никого не поучал и не воспитывал. Здесь не было никаких кружков, но зато были встречи с артистами, учёными, писателями, композиторами. Дети не заискивали перед взрослыми и знаменитыми, а взрослые и знаменитые относились к детям как к равным < … >

Однажды к вечеру к нам прибежал курьер. Телефонов тогда не было, всё делали мальчишки на быстрых ногах. Он велел моим родителям (без меня) немедленно явиться на станцию. Они оделись и почти побежали. Было уже поздно. Вернулись они какие-то странные. То хихикали, то задумывались. Мне объяснили, что утром мы едем в Харьков — столицу Украины — четверо ребят, чтобы выступать на концерте. На сборы — ночь.

Тут в нашем доме началось лёгкое безумие. Мама разбудила соседку и одолжила для меня новую синюю юбку в складку и шёлковую кофточку. Папа скроил новый пионерский галстук, покрыл мои видавшие виды туфельки лаком. Высохли — стали новые. Завели примус. Стали стирать и гладить детали туалета, бывшие в единственном экземпляре. Спать мы уже не могли, только пили чай, чтобы не заснуть на ходу.

Наша концертная группа вмещала четырёх музыкантов, двух родителей, двух наших педагогов и руководителей, режиссёра детского театра. На вокзале, около  поезда, шли настоящие бои. И все орали.

Нас позвали к новенькому вагону, будто только что облитому зелёной лаковой краской. Два милиционера расчищали нам путь. «Граждане! Вагон индифферентный! — надсадно кричал один. — Отойдите от вагона!» Другой не кричал, он больше работал локтями и кулаками. Наконец, нам открыли дверь, и мы быстро вошли вовнутрь. Новенький вагон для девяти человек. Это было ужасно. Ещё долго липли к окнам люди, посылая нам проклятья и стуча по стёклам кулаками, угрожая. Потом волна откатилась. Поезд тронулся.

Дальше пошло ещё хуже. Ковры, шёлковые занавески, хорошо протоплено. В дверях официанты в чёрном и белом. Они ступали неслышными шагами, неся перед собой накрытые салфетками подносы. А на подносах!.. Бутерброды с красной и чёрной икрой, ветчина, сыр, сёмга, масло. Внесли чайник с чаем, другой с какао, конфеты, фрукты.

В Одессе был голод. Я представила себе папино лицо, осунувшееся, с тёмными кругами под глазами. Мне чуть не сделалось дурно. Захотелось всё это украсть и бежать домой, бежать без оглядки.

Потом принесли постель — роскошные верблюжьи одеяла, тонкое свежее белое бельё. Все пришли в отличное расположение духа. Только мне было не по себе. Я всё думала, думала. Почему одним всё, другим — ничего? Я бы не могла быть теми, кому — всё. Я это сразу поняла.

С этим жгучим вопросом я забралась на верхнюю полку, чтобы хоть немного побыть одной, и неожиданно для себя уснула.

Внезапно поезд резко дёрнулся, я свалилась на пол, ударившись головой, руками,  ногами. Стук от падения был очень сильный. Все бросились ко мне утешать, целовать, растирать. При этом они хохотали. Оказывается, пока я летела вниз, я очень громко кричала: «Не забудьте! Гудок паровоза:  соль — ре-бемоль переходит в соль-диез — ре!» Вероятно, я боялась, что потеряю сознание и пропадёт моя находка. Всё обошлось лишь испугом.

В Харькове нас встретили две роскошные легковые машины и несколько фотографов. Быстро сделали снимки. Нас усадили и повезли в театр имени Шевченко, где состоялся концерт. Почему-то наши педагоги, мамы и руководители в зал не были приглашены, а пришёл незнакомый человек, велел нам причесаться, оглядел всех пристально и повёл в зал.

То, что мы увидели, навсегда запомнилось. Зал переливался яркими красками, множество флагов, флажков, цветов украшали его. На сцене стоял огромный стол, тоже весь заваленный живыми цветами, а за ним сидели люди, которых мы знали по газетам, — всё украинское правительство, все умные, энергичные, красивые люди, те самые лучшие благородные люди, которые вскоре были оплёваны, замучены и уничтожены. Это был XII партийный съезд Украины. < … >

Нас поставили на стулья перед публикой. Я попала между Постышевым и Любченко. Они держали меня за руки с обеих сторон. Нас фотографировали всех в разных комбинациях, отдельно у рояля среди живых цветов. А ещё потом всем угрожали расстрелом за хранение этих газетных фотографий. И мы жгли их и плакали, жгли долго — их было очень много. Мы не в силах были понять своими детскими головами всю меру несчастья нашей страны. Всё раскололось, сошло со своих мест. В душе поселился страх. Страх на вечные времена. Он отравил нас и пророс внутри как ржавчина. Мы никогда не смеялись так беззаботно, как дети других поколений.

Но они успели — эти прекрасные погибшие люди,  дать нам жизнь и возможность учиться. Нам, четырём, была назначена персональная стипендия в 150 р. (а папин оклад был 90 рублей). Нам дали паёк академика. Какое настало время! Боже! Если бы кто-нибудь сейчас понимал, что было тогда в таком пайке! Примусные иголки, свечи, керосин, гвозди, манная крупа, ситец, шёлк, пряники большие серые, с начинкой немыслимого цвета и вкуса, нитки, бумага для тетрадей и два куска мыла — большой чёрный и маленький розовый. Иногда давали белые женские чулки. И тут внезапно у моей мамы открылся новый талант. Она научилась очень ровно красить эти чулки красными чернилами, луком и марганцем. Мы с ней щеголяли декадентскими лиловыми, розовыми и бурыми ногами.

Мне велели явиться в Горсовет. Я пошла. Родители стояли внизу. Меня провели в кабинет,  где за столом сидел весёлый, ладный человек в полувоенном кителе. Он курил ароматную трубочку. Я узнала его. Он был в Харькове за столом президиума.

Усадив меня в кресло, он сказал:

— Я буду тебе задавать вопросы, а ты сначала подумай, прежде чем ответить. В чём ты нуждаешься?

— Ни в чём, спасибо.

— Думай хорошенько!

— Вот только папа…

— Что папа?

— Он нуждается в табаке. Мы набивает ему гильзы, а когда табак кончается, он очень мучается.

— Ну а маме что надо?

— Ну, может, мыло.

— Сколько?

— Не знаю, как скажете.

— Ну, значит, самой тебе ничего не надо. Так и запишем.

И сделал пометку в своём блокноте.

А через несколько дней у нас во дворе раздался грохот и ругань. Тащили что-то очень тяжёлое. Это был рояль — мне, с маленькой дарственной табличкой от Павла Петровича Постышева. Рояль, паёк, стипендия — всё это ошеломило меня. Я почувствовала себя необыкновенно ответственным мужчиной в доме. Так и сложилось — надолго.

 

А рояль вывезли немцы во время войны.


Рассказ «Тридцать четвертый год» опубликован в журнале «Музыкальная жизнь», № 2 – 1994 г.

Дата публікації 14.10.2018 в 18:04

Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Юридична інформація
Умови розміщення реклами
Ми в соцмережах: