Небо зовёт - 42

16.10.44. Пон. Одеваемся. Кушнир говорит:
– Кто придумал название военной рубахе – гимнастёрка? Шо её в гивне стирают?
Началась подготовка к празднику. Нам увеличили часы по строевой подготовке. Вечером привели на плац к парку всю школу. Общее построение. Создали колонны по ранжиру трёх рот. Зазвучал оркестр. Началась муштра. Шагали два часа, отрабатывая движения больших колонн. Под оркестр хорошо, весело и можно вслух поболтать на ходу, начальство не слышит.
– Что так каждый день? – плачевно ноет Вилен Казначиевский.
– Нет. Только по вторницам и в пятник, – шутит кто-то.
– Но сегодня понедельница.
Всё более увлекаемся чёткостью шага, и всё бодрее шагаем. Оркестр настраивает на бодрость, поднимает дух. Одно только угнетает, что ужин уже съели и нечем будет воссоздать истраченную силу.
– А кукуруза! – напоминает кто-то.
– Да я ещё вчера её сырую пожрал.
– Ну, ходи голодный. А мы сейчас кашу будем варить.
Вечером за интернатом рядом с лагерем для пленных немцев зажгли костры. Группами расположились вокруг плит из двух кирпичей. На огне миски, котелки. Варим кашу из кукурузы. Немцы потянулись на запах, сгруппировались у колючей проволоки, наблюдают за нами тоскливыми глазами. Хороша каша с запахом дымка. Ели с удовольствием. Не обидели и врагов. Понесли и им на обмен. Кто тетрадку выменял, кто карандаш. К отбою костры погасли.

17.10.44. Вт. Алька Малышев заразил нас боксом. Вообще он молодец – увлекается боксом, волейболом, шахматами. После занятий ходили в спортзал. Для меня всё это в новинку. Алик растолковывает нам правила: куда можно бить, куда нельзя. Потом показывает удары: «хук», «апперкот» и пр. Как уходить от них, как прикрывать лицо, грудь. Расстановка ног, перестановка их при ударе. Потом он с Сашкой Марченко, тоже боксёром, демонстрируют нам настоящий бой. Алька лёгок, подвижен, техничен. У него быстрые и точные удары. Но рука и кулак легкие, так как он человек тонкой кости. Поэтому удары его «не смертельны». Сашка менее подвижен, менее техничен, но человек тяжёлой кости, удары мощные, как молотом. Их Алька явно побаивается. Переигрывая в технике, он всё время легко скачет, уходит, наносит серию ударов: «лясь-лясь». В ответ – «бух!» Это удар Сашки. Алька защитился, удар пришёлся в руку, но тело отброшено далеко. Сашка не боится ударов противника, лезет напролом. Уступая в технике, он превосходит напористостью, смелостью. И мы поневоле начинаем болеть за него, а не за организатора занятий. За прыгучесть и лёгкость Альку прозвали «козлом». Марченко – «буйволом».
Впервые в жизни надеваю боксёрские перчатки. Выбираю противника, неповоротливого Трояна Сергея. Но сразу же понял, что выбор неудачен. Троян тяжелее меня и кость у него толще. Но я подвижен. Он почти на месте стоит, защищается, а я всё время атакую. Но вот напоролся физиономией на его удар, и словно сплющилось моё лицо, превратилось в пышку. Ничего себе! Отплёвываюсь, облизываюсь и снова в бой, но уже не с той ретивостью. Каждый раз, когда при ударе встречаю руку Сергея, ощущаю его преимущество в весе и силе. Мне остаётся брать только техникой, подражая Альке. Скачу. Но в азарте боя какая там техника. Размахались кулаками. Бьём уже друг друга наотмашь. Я чаще. Сергей реже, но мощнее. Мне сдаваться не хочется, лучше умереть в этом первом бою, чем отступить, предаться позору. Мы оба выдохлись, бить сил нет, и, обнявшись, уже перешли к свободной борьбе. Все хохочут, и Алька останавливает бой, объявляет ничью. Слава богу!
С первой своей боксёрской схватки я понял, что ввиду отсутствия у меня тяжёлой кости и недостаточного веса на этом поприще мне лавры не светят. К тому же я сердобольный. Мне жалко бить человека. Но познать технику боя, выработать бойцовский характер необходимо и я твёрдо решил заняться боксом.
Весь день ходил под впечатлением проведённого боя, сожалея, что лёгок в весе, худой, неупитанный и что моя конституция не достаточно крупной кости. Видно, телом я по маминому роду. У отца кость тяжёлая, хотя он не рослый. Мощью меня природа не совсем одарила, о чём я и сердился на природу.
Войска 3-го Белорусского фронта вышли на границу Восточной Пруссии и пересекли её.

18.10.44. Ср. Сегодня поймали среди своих вора. Договорились вечером проучить его. Такая коллективная традиция в спецшколе – выводить заразу самим, не вынося для начала на комсомольское порицание. Могут отчислить. Надо наказывать без угрозы отчисления. Нельзя прерывать мечту человека, но от порока надо его избавить. После занятий собрались в дальней комнате. Привели виновного. Посреди комнаты поставили лавку, выключили свет.
– Раздевайся! Ложись!
– Простите! Не буду! – скулит.
Но по договору коллектива – прощения ворам быть не должно. Я согласен, что воров надо выводить и даже жёсткими методами, но бить человека у меня не поднимается рука. Это не по мне. А закон наш строгий. Для круговой поруки каждый должен участвовать в наказании. Все должны нанести для начала по одному удару. Не бьёшь, значит, сам такой.
Заводила Валька Плихунов. Честный, принципиальный, ярый борец с воровством. Виновного берут за руки. Он сопротивляется, начинает рыдать. Ему зажимают рот. Растягивают на лавке. Один садится на ноги, другой – держит руки. Спускают трусы. Все снимают ремни. Валька первый наносит удар по заднему месту. Тело вора подпрыгивает, съёживается. Он мычит, так как кричать ему запретили. Удар очередного. Ещё. Ещё. Я не спешу подходить. Озлоблённых много. Очередь. Бьют здорово, не жалея. Некоторые с ярой ненавистью. Валька наблюдает, чтоб не били по голове, рукам, не оставляли следы побоев на видных местах. Чувствую и меня забирает ненависть к вору. Внутренний голос осуждает его: «У кого же ты, гад, воруешь! У своих, таких же, как ты, голодных». Делаю решительный шаг Взмах ремнём из-за спины. Губы мои сжались до боли, зубы заскрипели. Но в момент удара сердце почувствовало его боль, рука ослабла. Удар оказался не сильным.
– Сердобольный! – услышал за спиной.
Но, выполнив свой коллективистский долг, я отступаю на задний план. Его боль переносилась на меня. Какое-то раздвоенное чувство терзало меня оттого, что некоторые, нанося ожесточённо удары, даже плакали не от жалости, а от ненависти. Я тоже испытывал ненависть к вору и сердился на того, кто меня назвал «сердобольным». Мне было и радостно, что вор наказан и стыдно за тех, кто испытывал какое-то удовольствие, избивая человека. Показалось, что те, кто очень старается бить или страдают местью, или сами нечисты совестью. В лицах некоторых блуждало что-то мне непонятное, лукавое, нечеловеческое.
Долго не мог уснуть. Меня никогда никто не бил. Не знал я и родительских наказаний. Ругать ругали. Родительские упрёки мне были хуже кнута. Бродило в сознании мнение, что наказывать надо не физической болью, а как-то по иному. Я решил, что следующий раз надо у виновного спрашивать, какое он предпочитает наказание: моральное комсомольское с риском быть отчисленным или физическое от своего коллектива. Спросил об этом Диму Захарченко.
– Я бы выбрал физическое, – говорит он. – Позор, но среди своих. А наказание должно быть таким, чтобы второй раз не соблазнялся.
Логично.

19.10.44. Чет. Весь день рота жила под впечатлением вчерашнего наказания вора. Все были насторожены. Вор не прибыл на занятия. Выдаст или не выдаст коллектив? Узнает или не узнает дирекция? Но, кажется, всё тихо. Повинный появился вечером в интернате. Его не трогали. Не допытывались, где был. Главное не пожаловался, не сбежал, остался. Значит исправится.
Вечером спорили об эгоизме, индивидуализме, коллективизме. Индивидуалистов у нас не любят. Они не приживаются в интернате, уходят на квартиры. Это ребята в основном из тех, у родителей которых есть возможность передать им что-нибудь из кормёжки, снять квартиру. Коллективистами остаются те, у кого ни черта нет, уйти из интерната некуда. Таких у нас большинство, и мы сживаемся. Я бы мог уйти жить к дяде Ване, но не хочу быть для них лишней обузой, помехой. По природе я коллективист, и у меня нет мыслей покинуть интернат. Для меня тут все свои.
Дневальный кричит:
– Лёнька! Великодный! Тебе телеграмма!
Бегу. Откуда? Что случилось? Из дому. Приехал Саша! Решаю ехать домой немедленно. Директор школы живёт тут же на втором этаже. Одеваюсь и к нему. Стучу. Выходит в пижаме и удивляется.
– Что случилось?
Протягиваю ему телеграмму.
– Разрешите уехать. Брат с фронта домой приехал, – и невольно добавляю. – Герой Советского Союза.
Он читает телеграмму.
– Поезжайте утром, – и закрыл дверь.
Какое утром! На станцию!