Щепкой — в потоке - 114

И здесь я должна немного отвлечься от рассказа о своем муже и объяснить читателям этих страничек, что такое «лагерная любовь».

... Серым зимним днем лагерную колонну женщин в серых бушлатах и таких же ватных штанах, подгоняя — «быстрее, быстрее!» — вели с объекта в лагерь. С пригорка было видно, как наперерез нам опешит в свою зону колонна мужчин — такая же серая гусеница, извивающаяся на дороге, как и наша. Конвою обеих «гусениц» хотелось обогнать друг друга, чтобы скорее сдать нас на вахте и освободиться. В данном случае желания наши совпадали — всем нам тоже хотелось поскорее в зону, где ждала какая никакая, а все же горячая баланда и тепло барака, и даже «уют» вагонки, если место на нарах можно назвать уютным. Впрочем выше я уже рассказывала, что означает для заключенного удобная теплая постель — это его дом родной! Поэтому особенно подгонять нас не было нужды — мы и сами спешили по наезженной снежной дороге, то и дело оскользаясь... То же самое, видимо, чувствовали и мужчины в спешащей наперерез нам колонне... И вдруг откуда-то издалека ветром донесло звуки рояля — по радио звучал Шопен. Звуки рояля так резко диссонировали со всем, что виделось окрест: низко спустившееся серое небо, еще едва различимые в туманной дымке силуэты зоны, две серые «гусеницы», торопливо ползущие по степи к точке, где пересекаются дороги, окрики конвойных, торопливое дыхание спешащих, почти бегущих женщин...

У меня даже слезы навернулись, и я почему-то подумала в этот миг — а может быть там, в ИХ колонне идет сейчас какой-нибудь одинокий человек, потерявший из-за ареста любимую (бывало и такое) или еще не встретивший в жизни СВОЮ женщину и ни от кого не получающий писем с воли, как не получала их я, и каким счастливым могли бы сделать его несколько строчек моего письма — как много тепла и нежности могла бы я дать этому человеку, хотя видеться у нас, скорее всего, не было бы возможности...

Еще несколько месяцев тому назад я посмеивалась над «заочной» лагерной любовью по переписке, а вот сейчас, оказывается, дозрела...

И такая — прекрасная, духовная, счастливая и разделенная — любовь отыскала меня вскоре в лагерных серых и монотонных буднях: на октябрьские праздники в 50-м году я получила через подругу изящно оформленное письмецо-поздравление, написанное сдержанно, интеллигентно. Оно было предложением дружбы и переписки.

Так началась эта совершенно бескорыстная (ввиду абсолютной невозможности встречаться), совершенно духовная и очень земная любовь-дружба, скрасившая мне пятьдесят первый, пятьдесят второй и даже половину пятьдесят третьего года.

У меня сохранилось его новогоднее поздравление с 1951 годом — выцвела только золотая краска орнамента, стала просто желтой, но слова почтительной нежности и влюбленности, написанные мелким и острым четким почерком, не выцвели от времени...

Гиви Чавчанидзе поступил в ИФЛИ до войны, но из-за состояния здоровья родителей незадолго до нее перевелся в Тбилисский университет. Получив в 16 лет травму позвоночника, был белобилетником. Осужден был за «недонесение о преступлении» по ст. 58, п. 12, а точнее взял на себя вину родителей, по неведению приютивших ненадолго в отсутствие Гиви его университетского товарища, оказавшегося завербованным немцами, когда попал в плен. Такого рода детективные истории во время войны бывали не только в кино.

Видимо, Гиви через своих знакомых как-то присматривался ко мне, и что-то привлекало его. Как он написал в одном из первых своих писем, получившем у нас с ним «кодовое» наименование «трактат» или «кредо», где он, так сказать, изложил свои идейные принципы и позиции, его привлекло во мне то, что в наших условиях я осталась сама собой. И тут я подхожу к очень важному моменту — что это значило в наших условиях: оставаться самим собой? КПМ (Коммунистическая партия молодежи), о которой рассказал в своих «Черных камнях» Анатолий Жигулин, — была фактом активного сопротивления сталинщине. Но я, увы, ни в чем таком не участвовала. Я просто была дитя своего времени, не зря же меня в Литинституте прозвали на 1 курсе «девочкой с плаката», я была дочь своего отца — коммуниста и комиссара, хотя и репрессированного. Вопреки всему я продолжала верить идеалам Революции, продолжала оставаться там тем, что называется «советский». И это привлекло Гиви ко мне.

Я так дорожила его письмом-«кредо», что боялась выносить его с собой за зону — на вахте «шмонали» дважды в день: при выходе за зону и при возвращении. Я хранила его в тайнике — в пазу деревянной вагонки, но, видимо, тайники такого рода были известны надзоркам — иногда они выборочно «шмонали» тот или иной барак, когда большинство женщин было на работе,  оставшийся по болезни просто выставлялись на время обыска из помещения.

После одного из таких обысков я не нашла Гивиного «программного» письма. Я и сейчас горюю, что оно у меня не сохранилось, а тогда я очень страдала...

Письма Гиви попадали на подготовленную почву — я истосковалась по родной душе, по близкому человеку. И таких, как я, было множество — ведь сидела в эти годы — 48-53 — в основном молодежь. И, может быть, одно из самых страшных преступлений сталинщины против человечности — та жестокая изоляция друг от друга, от нормальных естественных человеческих отношений, которой были подвергнуты миллионы молодых мужчин и женщин. Сколько семей не смогло создаться! Я уже не говорю о семьях, разрушенных поневоле. Сколько детей не родилось — не зачалось — может быть, половина целого поколения...

Настоящее чувство всегда сопричастно поэзии, пишет человек стихи или нет. А я писала их, и они из меня хлынули. Нет, хлынули — не то слово, они просачивались сквозь будни. Они были далеки от совершенства, но они помогали жить.

Потом часть из них мне удалось опубликовать в своих поэтических книгах — специфических примет лагеря в них не было. Лишь однажды мне предложили заменить эпитет в строке «тем ПОДКОНВОЙНЫМ летом», и вместо «подконвойным» я написала — «памятным, давним»...

В конце лета 1953 года Гиви освободился, и хотя Сталина схоронили еще в марте, отлаженный механизм ГУЛАГа — лагерь, ссылка — продолжал работать: его отправили этапом в Сибирь, в тайгу — на сбор живицы. Открытки приходили редко, но и по ним можно было понять, что ему очень трудно — он ведь был очень нездоровым человеком. Когда же нахлынула волна «сабантуя» и потом, когда нас перевели в Никольский, жизнь начала давать, как говорится, крутые обороты (перевод в Балхаш в марте 56-го, условно-досрочное освобождение в сентябре и т. д.), открытки от него совсем перестали приходить, и образ Гиви все больше и больше затягивался дымкой, патиной времени. Разыскивать его, когда мы переехали в Алма-Ату, я не стала, хотя иногда очень хотелось — догадалась, что мужу это будет не очень приятно...