Щепкой — в потоке - 111

А в нашей зоне началась уже другая жизнь — на следующий день после подавления восстания нас снова собрали перед столовой, но на этот раз не строем, а усадили в тени на скамейки, вынесенные из бараков и столовой, и сообщили, что такой конец восстания был мерой вынужденной: поступило, мол, сообщение, что в лагере именно в эту ночь собирались вырезать всех «советских», и, чтобы не допустить этого, было решено ввести солдат и танкетки. Проверить, так ли это и вправду было, не представилось возможным ни тогда, ни теперь. Очень может быть, что это — не ложь. Там же на собрании нам объявили о расконвоировании — большинство бригад стало выходить на объекты без конвоя, а в выходной можно было даже получить на несколько часов увольнительную...

В начале 55 года Слава Борисовна освободилась по инвалидности и уехала в Москву, а я стала работать вместо нее библиотекарем. В мае женский лагерь перевели в поселок Никольский, расположенный между Джезказганом и Рудником. Построили этот поселок наши же бригады, которые вывозили далеко в степь. Они же рыли большие квадратные ямы для опор ЛЭП-500, в одной из таких бригад какое-то время и я работала, но это так, к слову.

В степь вывозили на грузовиках, оборудованных скамейками, сажали лицом к кабине, где стояли два вооруженных солдата, а у заднего борта — еще двое — всю дорогу из лагеря и в лагерь мы были под охраной и на прицеле.

В Никольском собирали каркасно-щитовые двухэтажные дома, рыли траншеи для коммуникаций, словом, строили поселок — как выяснилось, строили для себя. Когда в мае 55 года в Кенгире ликвидировали женский лагерь, а нас перевели в Никольский, там уже был целый городок из этих каркасно-щитовых домов. Часть их обнесли проволокой, по углам поставили вышки, и все же вербованные, которые стали основным населением поселка, нам тогда завидовали: время резко поменялось, хотя до XX съезда оставался еще почти год — мы, вчерашние «люди с номерами», не считавшиеся за людей, жили уже почти нормально. Бригада, как правило, занимала целый этаж, две двухкомнатные квартиры, где стояли койки или раскладушки с тумбочками. Были баня и даже целых две столовых — казенная и коммерческая: в 54-м нам начали платить зарплату, и те, кому не хватало еды пайковой, казенной или не хотелось ее есть, могли дополнять свое питание вкусными винегретами, фляками (рубец по-польски), аппетитными борщами.

51 процент нашей зарплаты автоматически уходил в доход государства. Из оставшейся суммы вычитали уже в нашей бухгалтерии 11 процентов — на содержание офицеров Управления и на конвой, и т. п. Потом вычитали за лагерное питание, а все остальное выдавалось на руки. Те, кто были уже оформлены на «облегченный режим», могли в выходные дни за зоной пользоваться обычными магазинами и столовыми. Словом, как я уже сказала, — вербованные нам завидовали: мы жили на всем готовом, а часовые на угловых вышках охраняли нас от воров... А самое главное — крепко пахло волей: почти каждый день из лагеря освобождалось по несколько человек — начались массовые пересмотры наших дел. Из-за этого произошло и большое «сокращение штатов». Если раньше в «посылочной» работал один заключенный, оформлял строёвку для ППЧ и котловой ведомости — другой, а документы на освобождение (какие-то справки, «обходной») — третий, то после «сабантуя» этим стал заниматься один человек. Перед переездом в Никольский это была та самая Зигрида Ричардовна, к которой Люда Бальцева потом приехала в Эстонию. А в Никольском мне уже пришлось быть одной в четырех лицах: библиотекарем, почтарем, писать строёвки, оформлять освобождающихся.

Под библиотеку отвели тоже двухкомнатную квартиру — в большей, семнадцатиметровой, комнате стояли стеллажи и стенды с литературно-художественными материалами — все было чин чином, как в каждой порядочной библиотеке (я продолжила начатое Славой Борисовной), а в маленькой, восьмиметровой, выдавались письма и посылки, писались строёвки и прочие документы (всей процедуры уже не помню). В кухоньке я спала на раскладушке, а за отсутствием водопровода и канализации туалет превратился в умывальник и кладовку... Это была уже почти вольная жизнь, к тому же осенью мне все же удалось оформиться на «облегченный режим» — получить право выхода за зону в выходные, это было для меня насущной необходимостью — я уже познакомилась со своим будущим мужем. Но прежде чем рассказать о нем, хочу вспомнить еще одного начальника, фамилию которого я очень старалась припомнить, но не удалось... А вот прозвище запомнилось — мы звали его Батей, иногда «председателем колхоза» — очень уж он был похож на хлопотливого руководителя небольшого колхоза. Дела хозяйственные занимали его явно больше, чем мы, его подопечные. Он очень любил носить солнцезащитные очки даже в пасмурный день, а может быть, у него и вправду болели глаза? Но нам казалось, что это просто свойственный ему род пижонства. Он любил, усевшись среди зоны в своих темных очках, удовлетворенно оглядывать свои владения и время от времени подзывать идущих по своим делам женщин, выясняя — кто, куда, зачем идет и почему в зоне, а не на объекте. Судя по всему, это доставляло ему большое удовольствие. А всего лишь через год, летом 56-го в Балхаше, куда нас перевели из Никольского, он уже был начальником совсем другого женского лагпункта — бытовичек и уголовниц, и, сокрушаясь, «плакался в жилетку» мне, в ту пору недолго работавшей счетоводом в лагерной бухгалтерии: «Вы же, Тамарина, были люди, интеллигенты, а сейчас такой грубый контингент, прямо-таки опасный!» И, по правде говоря, мне его даже жалко было — я насмотрелась на них, оформляя «малолеток» — принимая у них вещдовольс-твие. Это действительно было ужасно — прелестные юные создания оставались такими до той минуты, пока не открывали свои прелестные ротики... Жаль было и этих искалеченных девчонок!..

А как-то летом, еще в Никольском, он вдруг законвоировал меня, перестав выпускать за вахту, хотя по работе мне было необходимо ежедневно вечером относить строевку в ППЧ, расположенную рядом с зоной. Так продолжалось до ближайшей поездки культбригады на Рудник с концертом. Там я рассказала инструктору политотдела Алексею Ивановичу Шумилову (кажется, так, но за точность фамилии не ручаюсь) о злой прихоти Бати. Алексей Иванович был человек понимающий и доброжелательный, как я могла заметить, и посильно помогал нашей культбригаде. Видимо, он с Батей переговорил, так как вскоре меня опять расконвоировали.