Щепкой — в потоке - 103

А еще я вспомнила, как некоторое время спустя на большом совещании алма-атинской интеллигенции я оказалась рядом с некой очень сановной дамой. В пору, когда моему мужу хотели дать на работе квартиру, а я уже ждала ребенка, я со своими «драгоценностями» — Справками о реабилитации папы, мамы и меня — отправилась на прием в райсовет, чтобы документально подкрепить ими наши неоспоримые права при распределении квартир в тресте, утверждавшиеся райсоветом. Дама эта была то ли предрайсовета, то ли замом. А когда мы оказались соседками в зале совещания, она уже работала в отделе культуры ЦК — то ли зав. сектором, то ли заместителем заведующего. Услышав в докладе упоминание о повести Солженицына (не помню в каком контексте, кажется, еще не совсем разносном), она, доверительно склонившись ко мне и как «своей» (забыв, что я приходила к ней со Справками о реабилитации), прошептала: «Какая ужасная книга!» Я посмотрела на нее довольно дико и ответила: «Не нахожу!» Продолжения разговора не получилось...

Да, наши «номерные, особые» лагеря, по сути считавшиеся да и бывшие каторжными, по сравнению с колымскими конца 30-х, были, конечно, «курортом», как характеризовал их Шаламов в письме к Солженицыну. А из сегодняшней дали конца 90-х, когда я работаю над расширенным вариантом своей документальной повести, многое вообще видится не в фокусе, размытым... Теряются подробности. Но это не умаляет ни того ужаса, ни той беды, которые пережил каждый прошедший через такой «курорт», где все, абсолютно все было направлено на уничтожение личности, точнее, на ее нивелирование, приведение к одному общему знаменателю — покорного быдла. И годами запираемые на ночь бараки, вынуждавшие пользоваться парашами; и унизительные утренние и вечерние поверки и обыски на вахте при выходе на работу и по возвращении, поверки и счет по головам, по пятеркам; и реальная возможность, возвращаясь, быть вызванной на вахту для обыска с раздеванием, и полная твоя зависимость от настроения той надзорки, что тебя шмонает, и... Не хочу перечислять всего, что составляет отличие заключенного человека от вольного. Давно уже известно, что в годы сталинщины все жили в ЗОНЕ, называвшейся — СССР, только одни — под конвоем, а другие — нет. «И все же, все же, все же...», как сказал бы Александр Трифонович Твардовский.