Срок у Славы Борисовны был 15 лет и, вероятно, в ее деле было что-то такое о ее «зловредности», что одно время ее стали выводить за зону, несмотря на то, что она была комиссована в лагере как инвалид — незадолго до ареста перенесла тяжелую операцию с облучением. Но продолжалось это не слишком долго — кажется, не более двух месяцев. Славу Борисовну снова вернули в библиотеку, где она работала. Я уже говорила, что в отличие от тех лагерей, в которых сидели политзаключенные в тридцатых, у нас были и библиотека, и культбригада, которая однажды даже «Русалку» показала (гибрид пушкинского текста и музыки Даргомыжского с балетом). Спектакль поставила Елена Яковлевна Рабинович, диктор Всесоюзного радиокомитета в 30-е годы, учитель Юрия Левитана, тоже сидевшая второй срок. Она же играла Мельника. А балетные эпизоды поставила репетитор Большого театра Анна Владимировна Скородумова.
Спустя несколько лет после выхода первого издания «Щепки» мне посчастливилось прочесть книгу Льва Копелева и Раисы Орловой «Мы жили в Москве», и у Л. Копелева в главе «Утоли моя печали» (где он рассказывал о «шарашке», описанной Солженицыным в «Круге первом», и где сидел он) я прочла об одной семье, и мне припомнилась стройная не по годам наша балетмейстер, и показалось, что именно о ней вспомнил Л. Копелев. Цитирую: «Виктор Андреевич Кемниц, московский инженер, был осужден по делу писателя Андреева... Даниил Леонидович Андреев, сын известного писателя, был арестован в 1949 году; он написал роман, который в МГБ сочли антисоветским и даже террористическим.
...Виктор Андреевич только раз или два присутствовал в доме автора, прочитавшего отрывки из романа. Его жена Анна Владимировна бывала там чаще и слушала чтение той главы, в которой один из персонажей то ли высказал желание, чтобы умер великий вождь, то ли размышлял вслух, что может произойти после его кончины.
Поэтому Виктор Андреевич был осужден на 10 лет по ст. 58 пп. 10, 11, а его жена еще и по ст. 58 п. 8 (терроризм)... Когда речь заходила о книгах, стихах, Виктор Андреевич печально вздыхал — вам бы поговорить с моей Анной Владимировной, она куда больше читала, лучше разбирается в литературе, в поэзии... Перед войной тяжко болела — грипп, осложнение на сердце. Пришлось оставить сцену. А как она прекрасно танцевала! Пришлось уйти, она стала хореографом, репетитором...»
Я вспомнила стройную, всегда подтянутую и оттого казавшуюся высокою нашу Анну Владимировну. Все совпадало — время ареста, специальность: сперва балерина, потом репетитор Большого театра. Все это было очень похоже на Анну Владимировну, так же, как и другие ее ровесницы, «списанную по инвалидности» из лагеря зимой 1955 года. Все они, ровесницы века, дружили — и «повторницы» Слава Борисовна, и Елена Яковлевна, и Анна Владимировна. И всем им по мере сил помогала в лагере Нина Ивановна Нагибина — старший военфельдшер, начальница санчасти нашей жензоны, тоже ровесница века...
В библиотеке Слава Борисовна со свойственной ей основательностью наладила все вполне профессионально: не было «кеттеровских таблиц», уточняющих и облегчающих алфавитное расположение книг на полках — она сама сочинила такую таблицу, завела читательские формуляры, организовывала выставки по творчеству того или иного писателя или художника, вырезая репродукции из «Огонька», вывешивая плакаты. Недостатка в читателях не было — ведь кроме кино (один-два раза в месяц, а позднее, после 53-го года — чаще) и праздничных концертов культбригады это было единственной возможностью отвлечься от серых изнурительных будней лагерного существования.
С гордостью вспоминала Слава Борисовна, как вывела в своем цехе матерщину — характер у нее был жесткий, требовательный, она была строгим начальником цеха, у нее были некрасивые руки слесаря, человека, имевшего много дела с металлом, знающего любую слесарную, столярную и переплетную работу. Но сама при этом была удивительно женственна и своими «слесарскими» руками исполняла и тончайшую «крутку» на рюшах и носовых платках, скроенных из старых рубашек, умела посоветовать, как оживить и облагородить казенные черные бязевые платья, которые нам выдавали. Многому мне довелось научиться у нее, многое осталось недоступным, например, — та же «крутка» — ее делала мне Слава Борисовна, когда было нужно. Со временем я исхитрилась одеть и обуть себя по моде тех лет, невесть какими путями докатившейся до лагеря. Надо было держаться, надо было сохранить в себе человеческое, женское. И сарафан, сшитый из черного казенного платья, и деревянные босоножки с замшевым верхом из рабочих рукавиц удостоились похвалы моей старшей подруги. Она сама была красива какой-то особой, благородной красотой, глубокими светлыми глазами, тонкими чертами лица, всем своим строгим обликом. Строгим и одновременно женственным даже в 50 с лишним лет, даже в лагерной телогрейке с номерами...
Мельком обмолвилась, что после ее возвращения из Детройта иллюстрированный журнал «СССР на стройке» посвятил ей один из номеров. Подробностей ни первого, ни второго следствия никогда мне не рассказывала. И всем своим обликом, всем поведением в лагере учила — дорожи собственным достоинством. Например, она никогда при мне не ела и не умывалась. Наголодавшись — в годы первого срока, потеряв в том лагере зубы, она знала, что ест не очень красиво и торопливо, и не хотела, чтобы я видела ее такой — это она сама мне сказала. Шутила: «Делиться надо не последним, а предпоследним куском», но всегда угощала меня всем, что приходило к ней в редких посылках — давний друг посылал их кружным путем — сперва в Красноярский край, сестре Славы Борисовны, сосланной в г. Дзержинск, а уже она пересылала в Джезказган. Угощая, полушутя-полувсерьез: ворчала: «Что же ты не стонешь от удовольствия?! Ведь это НАСТОЯЩАЯ еда!»
Свободное копирование
