Это вообще примечательный документ — реабилитационное дело. Я уже рассказала выше о реабилитационном деле отца: те восемь человек, что подписывали акты о его «вредительской» деятельности, начисто отказались от своих показаний. А мои подруги, к их чести, просто умолчали о том, что знали.
Но не умолчал в начале 1948 года один близкий мне человек, за которого я тогда собиралась замуж. И кажется мне почему-то сегодня, что его ко мне подослали... И не только его — вспоминая обстоятельства и события 1947 года, предшествовавшего моему аресту, я вспоминаю сегодня, что были и еще две странные встречи в том году, когда окончательно выяснилась моя бесполезность и бесперспективность для органов. Вдруг разыскал меня прямо на работе в Сценарной студии какой-то давний — из 38 года (!) приятель-поклонник. Он помнил все: и мои наряды, и места наших встреч... Тогда, семнадцатилетней девочкой, я очень испугалась его настойчивых домогательств. Из «гадкого утенка» (мне было 17, ему — 18-19), он превратился в статного и красивого вчерашнего фронтовика. Но наш краткий с ним роман летом 47 года не дал, видно, желаемых результатов, и так же неожиданно, как «нашелся», он исчез из моей жизни. Тем же летом я получила «задание» встречаться с давним институтским знакомым К. Этот К. был моим однодельцем по делу Алеши Страхова — учился вместе с ним в школе, ходил в литкружок при районном Доме пионеров и, видимо, помог в октябре 41-го перевестись из ВГИКа в Литинститут. Одна мелкая подробность точно характеризует его человеческие нравственные качества:
Леша как-то сказал мне — «Знаешь, К. говорит: «когда она тебе надоест, — скажи ей какую-нибудь гадость, и она сама тебя оставит...»» Жива дочь этого человека, я не считаю себя вправе называть его полное имя — ведь воистину дети не должны отвечать за непорядочность своих отцов. А самого его уже нет в живых... Тогда, летом 47-го, он тоже стал проявлять ко мне «внимание» — приглашать на танцы и т. п. Но его я вычислила сразу, и потому в некоем официальном документе, содержащемся в моем следственном деле (я приведу его полностью чуть позже), клеймящем меня, как негодящего «сексота», за общение с К. меня хвалят...
Осенью 1983 года в Коктебельском Доме творчества меня окликнул человек, показавшийся сперва незнакомым, и стал расспрашивать о моей судьбе, об Алеше Страхове — это было большой неожиданностью, и даже перепугало меня: эти страницы моей жизни знали немногие близкие. Я его, этого человека, почему-то не помнила, но оказалось, что как раз тогда, осенью 41-го, он поступил в наш институт. И весной, вернее, летом 42-го, ушел на фронт и потому знал мою историю. Тогда, в Коктебеле, он высказал предположение, что именно К. мог сообщить в органы об Алексее, потому что очень боялся своего разоблачения как дезертира... Оказывается, в те же дни октябрьской паники в Москве К. был призван в армию, но испугался и сбежал из военкомата — и сам тогда же рассказал о побеге этому человеку, советуясь с ним, как поступить. «Я рекомендовал ему пойти в другой военкомат, сказать, что документы утерял, и призываться. Но он не послушался и, видимо, боясь за себя, зная от Алеши обо всем, сообщил куда следует, искупив, таким образом, свое дезертирство...» Это предположение моего вновь обретенного знакомого показалось мне не лишенным резона, но проверить его ни он, ни я, естественно, не могли — К. уже не было в живых.
Как бы то ни было, летом 41-го года К. тоже попытался за мной ухаживать почему-то (хотя я отлично знала его истинное ко мне отношение), но тоже отстал, не добившись желаемого результата. И осенью 47 года возле меня появился молодой сценарист, выпускник ВГИКа Виктор Лобода. К тому времени я так устала от одиночества и нечаянного метода «проб и ошибок» в личной жизни, так хотела семьи и основательности, что обрадовалась его появлению — мне хотелось верить, что он меня любит, и мы решили пожениться и поселиться вместе.
Свободное копирование
