Скорбные дни - 43

16 декабря 1904 г.

Получил сегодня давно жданное письмо от подполковника Ю. Ю. Белозора из плена. Наконвертеписьмастоитштемпель: "Tokio, 6 Dec. 1904. Japon. Bureau de renseignements sur les prisoniers de guerre".

"3 ноября (22 октября), г. Матцуяма.

Несколько дней тому назад я получил ваше письмо от 20 августа, а сегодня выдали мне присланные вами 15 номеров "Русских" и "Петербургских ведомостей". На меня и на моих товарищей по заключению ваше письмо произвело отрадное впечатление; вы -- первый из русских, который, не имея между пленными ни родных, ни знакомых, вспомнил про них. За газеты большое спасибо. Несмотря на значительную их давность, все в них для нас интересно и ново. Будем очень рады, если пришлете еще. Многие офицеры с охотой занялись бы изучением языков. Оказали бы большую услугу, если бы раздобыли и прислали самоучители французского и немецкого языков Туссена и Лангеншейдта или хотя бы других авторов. Английский самоучитель мы случайно раздобыли. Вынужденное безделье, частые щелчки по самолюбию и особая забота якобы о нашей безопасности, подобно той заботе, которую испытывают наши путешественники по Владимирке, ложатся на нас, офицеров, тяжелым нравственным гнетом. Но во всяком случае положение офицеров нельзя сравнить с тем, что приходится на долю несчастных солдат, особенно раненых. Находясь пять месяцев в госпитале, я измучился видом этих несчастных людей. На выцветших от страданий глазах застыла тупая, безысходная тоска. Многих из них страшно мучит позор плена. Со слезами на глазах некоторые говорили мне, что им стыдно будет возвращаться в свои деревни. Я их, конечно, старался успокоить, говоря, что они совершенно не виноваты и что только благодаря особым обстоятельствам они были оставлены своими товарищами на поле. Все то, что хоть сколько-нибудь могло бы облегчить участь этих страдальцев, у нас, конечно, отсутствует. Иногда простая затяжка табаку для них является несбыточным мечтанием. Многие из офицеров делятся с ними последним, но ведь это -- капля в море. Прочтя в присланных вами газетах, с каким вниманием и участием наше общество относится к раненым, имевшим счастье попасть в свои госпитали, мне еще больнее стало за пленных. Какой злой иронией повеяло от заметки в "Петербургских ведомостях" от 19 июля (No 195), где, между прочим, говорится, что Департаментом железнодорожных дел разрешена перевозка на льготных условиях пожертвований для военнопленных. Наше общество, видимо, не особенно обеспокоило железные дороги своими пожертвованиями. Не красна также жизнь нижних чинов, взятых в плен здоровыми и выписанных из госпиталя. Посещать их нельзя, но видеть мельком приходится. Костюм их, несмотря на сезон, сильно приближается к прародительскому; наружный вид подробно описан на страницах Горького или Дорошевича. Прочтя мое письмо, вы, вероятно, с недоумением вспомните напечатанные в газетах несколько писем из плена в довольно розовом цвете. Явление это объясняется прежде всего тем, что правилами о нашей корреспонденции запрещается писать все то, что может огорчить родных. P.S. Один из офицеров просит указать ему на солидный труд на английском языке по описанию Китая и Японии (фамилии авторов и где можно достать). Если найдете удобным, пошлите это письмо куда-нибудь в печать".

Письмо подполковника Ю. Ю. Белозора является нелицеприятным свидетелем нерадения нашего общества о пленных -- нерадения, происшедшего только от того, что никто не указал на дальних страдальцев. Для многих, видимо, плен тяжелее ран; многие предпочли бы смерть плену, особенно из тех, которые взяты в плен здоровыми, а не ранеными. Я получил письмо подполковника Белозора в Пекине 9 декабря, а 13-го уже отправил две посылки с одеждой и бельем. То же самое будет, наверно, и в России, когда дойдет туда весть о нуждах пленных. Правда, нас, русских, в Пекине -- только одна капля, да еще и капля-то неоднородная...

Тяжелое положение наших пленных в Японии еще более отягчается страшной медленностью почтовых сообщений. Когда я отправлял письмо подполковнику Белозору, то японский чиновник на почте сказал мне, что от Пекина до Матцуямы письмо пройдет путь в 10 дней. Вероятно, однако, письмо шло на Токио, так как ответ Ю. Ю. Белозора, написанный 22 октября (4 ноября), шел из Матцуямы в Токио на просмотр цензуры и из Токио был отправлен только 23 ноября (6 декабря), а мною получен в Пекине 9 декабря (22 декабря). Следовательно, путь от Токио до Пекина письмо совершило в 16 дней. Между Матцуямой и Токио по железной дороге сообщение в несколько часов, а письмо между тем пробыло в Токио время от 22 октября по 23 ноября -- ровнехонько месяц, который был употреблен, надо думать, на цензуру письма. Вот это страшное промедление в отправке писем пленных по назначению ложится тяжким бременем и на душевное состояние пленных, и на душевное состояние их близких, и на душевное состояние всех желающих хотя бы чем-нибудь помочь и облегчить участь несчастливцев. Ведь письмо подполковника Белозора, написанное в Матцуяме 22 октября, дошло до меня в Пекин 9 декабря; оно было в пути 47 дней. Сколько же времени идут письма пленных в Россию, употребляя для этого кружный морской путь на Францию? Обычно письмо морем из Европы доходит в Пекин в 50 дней, да еще прибавьте пребывание его в японской цензуре 30 дней, да путь из Парижа в Россию 5 дней, -- и получите, что письмо русского пленного из Японии достигнет России почти через три месяца. Такое отношение японских властей к русским пленным я не могу назвать гуманным, ибо всякий лишний день промедления в общении пленного с родными или близкими ему людьми, находящимися на свободе, отдаленными от него и без того огромным расстоянием, есть величайшее мучительство. Что переживают, какие муки испытывают родные пленных, не получая по три месяца ни одной строчки?

Еще более тяжела задержка в отправке вещей. Теперь наступили холода; для больных, слабых, раненых необходимо дать теплую одежду, а ее нет. Посланная из Пекина может дойти до нуждающихся в ней только через 47 дней, если пойдет столь же долго, как шло письмо. Когда же может дойти вещевая помощь из России?

Самою желательною поэтому является помощь денежная, которая может быть направлена по переводу телеграммой и окажет немедленное облегчение нашим пленным. Если тяжело положение пленных офицеров, которые имеют все-таки возможность в силу своего умственного развития поддерживать друг друга, заниматься изучением языков, читать книги и газеты, то каково должно быть положение солдат, из которых половина, если не большинство, неграмотны! А те, которые грамотны, не имеют для чтения ни книг, ни газет, ни журналов. Японцы уже собрали все сведения о грамотности пленных солдат и объявили ужасающие цифры в английских газетах о вполне безграмотных, об умеющих только подписать свою фамилию, но не умеющих писать и читать, и указали очень маленькое число вполне грамотных. Японцы подсчитали также умственную развитость и отсталость среди пленных и выразили все это в цифрах.

Нельзя забывать о духовных потребностях пленных солдат: необходимо послать им для чтения книжки, необходимо послать им иллюстрированные издания, картины, фотографии. Все это ободрит их, поднимет их потухшую энергию, оживит их дух. Желательно также поднять вопрос в печати о возможно скорой передаче корреспонденции.

Из письма Ю. Ю. Белозора я убедился, что хоть каплю, да принес помощи попавшим в несчастье людям. Вижу, что и в других газетах стали появляться сообщения, могущие подвинуть русских на помощь. В "Бессарабской жизни" помещено из Японии письмо находящегося там в плену штабс-капитана Н. Ф. Равва, рисующее жизнь наших пленных в Японии. Их там, по подсчету г. Равва, 918 офицеров и 57 841 нижних чинов.

"Мы лично, -- сообщает в своем письме г. Равва, -- принимаем все зависящие от нас меры, чтобы насколько возможно облегчить участь этих несчастных; так, например, нас 60 человек ежемесячно вносит по рублю для приобретения белья беднейшим нижним чинам; затем, каждый почти офицер раздает из своих маленьких средств до 10--15 % из получаемых 30 иен от французского консула. Я же своим боевым товарищам и подчиненным раздал за этот год более 200 р. Все это, конечно, -- малюсенькие капли в море, а нужда все больше и больше распространяется, давит до отчаяния.

После прибытия в наш город порт-артурцев, большею частью зауряд-прапорщиков, которые произведены из фельдфебелей и унтер-офицеров, у нас возникло общество из семи офицеров, которые для желающих из них устроили школу и, согласно расписанию, составленному капитаном Васильевым, ежедневно преподают соответственные предметы. Слушателей оказалось 17 человек, которые работают весьма прилежно и, должно быть, в состоянии будут через 7--8 месяцев выдержать экзамен в юнкерское училище. Учителями вот кто: русский язык -- капитан Васильев и поручик Владыкин, Закон Божий -- штабс-капитан Алексеев, математика -- прапорщик Жданов, география -- поручик Панкевич, всеобщая история -- хорунжий Багрецов и по русской истории -- я. Это дело вызвало сочувственное отношение нашей японской администрации, и она в лице майора Цуцумы, который заведует нами, весьма снисходительна и считается с нашими нуждами. Нас выпускают на прогулки, но предварительно требуется дать целое тяжелое клятвенное обещание не пытаться бежать. Пока же наши прогулки происходят в сопровождении японского солдата, двух полицейских, двух жандармов и одного тайного полицейского агента. В обществе такой милой компании прогулки доставляют только отрицательное удовольствие, и очень мало офицеров, которые пользуются ими. Большая часть офицеров удовлетворяется движением в игре в лаун-теннис, который мы имеем счастье иметь у себя на дворе.

Тем не менее тоска продолжает влиять на более впечатлительные натуры, и уже около шести человек на дороге к умопомешательству; были припадки. Скоро приближаются праздники Пасхи и наш годовой юбилей сидения в плену. Как жаль потерянного в жизни совершенно непроизводительно -- целого года! А в будущем надежды на освобождение нет никакой, и, по-видимому, придется горе мыкать до окончания войны".

Вот еще отрывок из письма пленного офицера: "В плену я обжился, как обживается арестант в каторге. Книг вдоволь, читаю довольно свободно по-английски, и преимущественно содержания восточного. Устроился я по-генеральски. Сначала было довольно плохо, так как пришлось жить в одной комнате, довольно тесной, с 6-ю джентльменами довольно не мирных наклонностей, любящих ночное бдение. Теперь у меня совершенно отдельная комната, и заниматься можно вдоволь. Дела у меня много. Занимаясь сам ботаникою, немецким языком, я и обучаю географии зауряд-прапорщиков из Артура, между которыми есть много дельных людей. Другие офицеры занимаются с ними математикой, словесностью и т. п. Слежу по газетам за событиями в России. Интересно, должно быть, теперь в Питере! В плену только себя и утешаешь, что по приезде найдешь Россию обновленною и свободною. Это настроение чувствуется теперь даже в плену, и не боишься высказывать своих мыслей и чувств перед добровольцами-наблюдателями -- достойными детьми нашего режима. Под влиянием иностранных газет даже невинным агнцам открылись глаза на политический режим в России, чему также способствовали и наши газеты, которые мы получаем от доктора Корсакова из Пекина. Сперва было это не по нутру, -- все грезились "Московские ведомости", но теперь уже переваривают..."