С.Н. Глинка. Записки - 41

 Радушный князь Юрий Владимирович принял меня в число адъютантов своих. И я зажил у князя, как в родном доме. Штат князя Юрия Владимировича составлен был из отличных молодых людей того времени. Два брата Апухтины были из первых остро-умников. Алексей Михайлович Пушкин по беглости и гибкости ума своего, говоря тогдашнею речью, был первый хват в Москве. Хват значило в то время молодец на все руки. Он забрасывал и русскими, и французскими bons mots (острыми словами). В этом мире я был совершенно новичком, а потому как можно менее говорил, боясь обмолвиться. Но как ни умудряйся, а под час от беды не уйдешь: попал и я впросак, и вот каким образом. Дочь князя превосходно выучилась у иностранца Кинеля музыке и живописи. Мне вздумалось на одну из ее картин скропать французские стихи, в которых с восточной надутостью слога я назвал ее "la perle des princesses" (жемчужина из принцесс (фр.)). Досталось мне от остряков моих товарищей за эту восточную жемчужину! И поделом.

Чтоб глупо не упасть и чтоб не осрамиться,
Так лучше не в свои нам сани не садиться.

В числе адъютантов князя Юрия Владимировича были два брата Долгорукие, сыновья князя Петра Петровича, который, как значится в "Записках" князя Юрия Владимировича, 1770 года заполонил Наварин с двенадцатью русскими рядовыми и горстью греков. Вскоре по восшествии на престол императора Александра старший брат (тоже князь Петр Петрович) поступил к нему в адъютанты. Записки не числительные таблицы, а потому, нарушая ход годов, упомяну о достопамятном случае, относящемся к князю Петру Петровичу Долгорукому. 1805 года, пред Аустерлицким сражением, князь отправлен был к Наполеону для переговоров. В первых параграфах второй части военных записок Монтекукули сказано, что если ожидать переговорщика, то на передовой цепи отдавать приказ, чтобы все часовые кричали, что они изнурены голодом, усталостью и готовы бежать. Наполеон помнил и привел в действие это правило. Молодой князь-переговорщик забыл его. Едва показался он, вдруг раздались громкие восклицания часовых французских: "Куда нас ведет этот император! Он хочет нас переморить с голода и холода! Мы сдадимся! Мы разбежимся!" Князь был умен, но тут не спохватлив. Приняв за чистые деньги ложные возгласы, наш переговорщик представился Наполеону в виде властительного диктатора. Тогда судьба не давала еще Наполеону тех грозных уроков, которые свели его на скалу Елены; тогда чело счастливца обвилось блестящими лучами славы итальянской и египетской. Как будто забыв и это, князь кичливо укорял его в нарушении договоров и занятии Неаполя. Закипел досадой Наполеон, гневной рукой накинул на голову шляпу и гордо сказал: "Eh bien nous nous battrons!" (Ну мы будем бороться! (фр.)) На обратном пути встретил и провожал князя тот же ложный крик на передовой цепи, и он передал его за подлинный отголосок негодования. Собран был военный совет. Кутузов представлял, что должно пообождать, что мы стоим под стенами Ольмюца, что к нам подходят наши войска. "Правда, - прибавил он, - мы терпим недостаток в продовольствии, но его терпят также и французы". По этим и другим соображениям Кутузов не соглашался на бой. Возвратившийся князь улыбнулся. Кутузов сказал: "Что ты улыбаешься, молодой человек! Не думаешь ли, что трусость удерживает меня от сражения? Мои лета и мои раны за меня говорят". С этими словами он вышел из совета. Часа в четыре государь посетил Кутузова. Сражение было отменено. Михаил Ларионович бросился к ногам императора и сказал: "Государь! Вы спасаете славу России". К несчастью, произошло недоумение между союзниками. Ночь, сменившая день, переменила и обстоятельства. Но на другой день Кутузову доставлен был план битвы. "Не соглашаюсь! - воскликнул он, - это план Наполеона".

Булгарин справедливо заметил, что теперь можно откровенно говорить о первых наших неудачах. Неудачу Аустерлицкую, эту первую попытку русских против Наполеона, кажется, целые столетия отмежевали от нашего времени. Как искры, мимолетные победы сверкали и угасали на полях ратных, но потомство не забудет, что Александр не возбранил Кутузову напечатать во всеобщее сведение, что "по причине личного присутствия государя не отдает он отчета в Аустерлицком сражении".

Прибыв в Париж под ярким сиянием счастливой своей звезды, Наполеон приказал представить на театре ту тактическую хитрость, которой удалось ему завлечь в сети князя Долгорукого.

П.П. Долгорукий умер перед началом второй войны с французами, т.е. в 1806 г. Умер и Кутузов, не стало Наполеона, не стало и Александра I, и скольких еще не стало! Тут невольно скажешь с Босюетом: "О neant! О mortels, ignorants de leur desti-nee" (О пустота! О смертные, не знающие их предназначения).

В гостеприимном доме князя Юрия Владимировича судьба дала мне в соседи ловкого актера того времени - Силу Николаевича Сандунова. По пылкости, живости, деятельности и изворотливости ума его можно назвать "русским Бомарше". Рассказ о тогдашней Москве начну с нового моего знакомства. Обстоятельства женитьбы его сливаются с напоминаниями века Екатерины II. В молодости своей С. Н. Сандунов был ловким актером и на театре, и в обществе. Не зная французского языка, острыми русскими шутками смешил он бар и большой свет, а иногда и крепко задевал их своими колкостями. Но вдруг впал он в глубокую задумчивость. Лиза, поступившая на Большой Эрмитажный театр императрицы, заполонила его сердце. Но у него был опасный соперник и по важному месту, и по отличным способностям гибкого ума. Но этот делец-вельможа, говоря словами Державина:

Сегодня обладал собой,
А завтра прихотям был раб.

Ведя холостую жизнь, он любил на досуге попировать с приятелями в трактире и, оставляя за порогом свою почетность, уравнивал там всех с собой лаской и приветом. Страстно также любил он общественные увеселения, особенно театр и маскарады.

Силен был этот вельможа, но в деле соперничества вышло иначе. Сердце Лизы отдано было Сандунову. "В это ужасное время, - говорил мне Сандунов, - часто приходила мне в голову мысль о самоубийстве; но это пагубное средство я всегда почитал трусостью, а не отважностью. Невольно, однако же, изнемогал я иногда духом и, однажды, когда я читал "Вертера" Гете, торопливо вошла ко мне Лиза, взглянула на книгу, вырвала ее из моих рук и сказала: "Полно тебе дурачиться, может быть, сегодня будем мы счастливы. Вечером я играю в Эрмитаже "Федула с детьми" - сочинение императрицы. Возьми перо и пиши к государыне прошение о нашем браке. Ты знаешь, как государыня любит эту оперу. Может быть, мне удастся ей угодить; подам нашу просьбу, а ты будь в это время за кулисами".

"Федул с детьми" была любимой оперой Екатерины из всех театральных представлений. В этот вечер Лиза превзошла сама себя. Сочинительница, очарованная ее игрой, была вне себя от восхищения. Рукоплескания не умолкали. После представления Екатерина допустила Лизу к руке, а она бросилась на колени и вскричала: "Матушка! Матушка-царица! Спаси меня!" С этими словами вручила она Екатерине бумагу, в которой жаловалась, что сильный вельможа, преследующий ее, препятствует ей выйти за С.Н. Сандунова. В этот миг выбежал из-за кулис Сандунов и стал также на колени. Прочитав прошение, Екатерина сказала: "Все уладится, будьте спокойны и не заботьтесь о приданом".

Приданое готовилось, а Екатерина по этому случаю сочинила для Лизы песню:

Как красавица одевалася,
Одевалася, снаряжалася,
Для милого друга
Жданого супруга.
Все подружки
Друг от дружки
Ей старались угодить,
Чтоб скорее снарядить.
Лизу все оне любили,
Сердцем все ее дарили
За ласку, любовь,
За доброе сердце;
А доброе сердце
Всего нам милей!

Трудно жить и уживаться в этом свете не только в горе, но и в радостях и в счастии. Началась новая борьба. Около людей случайных, на посылках их прихотей и страстей, кружится всегда рой раболепных прислужников. На Сандунова нападали со всех сторон, чернили, сердили, выводили из терпения. Но у него были тогда два вспомогательные войска - восторг счастливой любви и театральная слава жены его. Вскоре после этого в особенной чести на театре была опера "Редкая вещь", переведенная с итальянского актером Дмитревским, который в Лондоне удивлял Гаррика, а в Париже играл в Вольтеровой "Заире" Оросмана, дожил до нашего 1812 года, почти ста лет явился на театре в драме "Ополчение" и умер в повторении исторических веков. В этой опере Сандунова представляла крестьянку. Богач, городской волокита, увиваясь около нее, обольщает ее драгоценными подарками. Она взяла из рук его кошелек и отвечала арией:

Престаньте льститься ложно
И думать так безбожно,
Что деньгами возможно
В любовь к себе склонить.
За деньги золотые,
За камни дорогие
Красавицы градские
Вас могут полюбить,
А нас корысть не льстит.

И при этом слове она бросила кошелек к той стороне, где каждый раз сидел в ложе раздосадованный вельможа-обожатель (Безбородко). Громко хлопали зрители, хлопал, сжав сердце, и сиятельный вельможа, который, при обширном уме и удивительной памяти, уподоблялся, в разгуле страстей, современнику своему, Фоксу, который метал пламенные перуны на холодного соперника своего Питта (?). Но всему есть предел. Сандунова до того довели, что он, по собственным словам, решился бежать из Петербурга в Москву; а по этому случаю, прощаясь со зрителями, он отважился прочитать стихи, сочиненные Клушиным, издателем "Меркурия" и сотрудником в "Зрителе" Крылова. Главной мыслью этих стихов было то, что Сандунов не хочет оставаться долее там,

Где бары и бароны
Готовы рассыпать Лизетам миллионы.

Миллионы, вероятно, причтены для рифмы. Переселясь в Москву, Сандунов отдал в Воспитательный Дом, в пользу сирот, все петербургские драгоценности, полученные прежнею Лизою. Его называли скрягою, но это неправда. Скряга прячет за замки и деньги, и душу свою, а Сандунов трудовые свои деньги расточил на пользу общественную.

Напротив дома своего, на Трубе, выстроил он бани на славу, с приличными отделениями для всех сословий, и все его благодарили. Справедливо только то, что он приучал жену свою к самому мелочному хозяйству. В ней как будто были две женщины. Одна - актриса, восхищавшая игрой и голосом зрителей, а другая - в обществе чрезвычайно робкая и безгласная. Однажды, за обедом, князь Юрий Владимирович, указывая на нее, сказал: "Нашу Елизавету Семеновну можно уподобить фельдмаршалу Лаудону. В мирное время он как будто робел пред каждым человеком и не мог промолвить ни одного слова, а в сражениях был герой и летал, как орел. Елизавету Семеновну никто в комнате не узнает, она сидит притаясь и боится промолвить слово, но на театре за ее быстрой игрой и голосом не поспевают наши рукоплескания". А С.Н. Сандунов был ловким, умным и искусным актером и на театре, и в комнате. Казалось, что он никогда не СХОДИЛ со сцены. Но живая, ловкая Сандунова как будто бы сама в себе исчезала, переходя из театра в комнату. Каждый день виделся я с Сандуновым. Нас разделяла одна только стена. Весело было смотреть на счастливую чету, но грозный приговор судьбы пал и на Сандунова. В вихре нашего света счастье - быстрая перемена театральных декораций.

Сила Николаевич Сандунов, мой первый путеводитель в Москве, познакомил меня с товарищами своими: Померанцевым, Шушериным, Плавилыциковым и другими. Как-то в разговоре Николай Михайлович Карамзин говорил мне, что наш Померанцев сходствовал с французским актером Мале. Не знаю, чем был прежде Мале, но Померанцев из причта церковного перешел на театр и самоучкой сделался в своем роде единственным актером. Он был высокого роста и казался неуклюжим. Но без всех движений он сильно овладевал вниманием зрителей. Вся страсть драматического искусства была в его голосе. Иногда только приподнимал он правую руку и, сжимая в ней все пальцы, кроме указательного, действовал ею чудным образом. В первый раз видел я его в "Отце семейства" (кажется, Иффланда). Пораженный бегством дочери своей с каким-то графом, он говорил: "Ты улетела от меня, милая моя малютка! Я любил, я лелеял тебя! Ты одна была моей жизнью и отрадой! И ты покинула меня, и ты унесла с собой все мои радости; зачем не взяла ты с собой и моего сердца! Оно изноет без тебя и скоро перестанет биться!" Весь театр плакал. Неподражаем он был во всех прозаических драмах, но не умел произнести ни одного стиха, и в роли Гостомысла был даже смешон.

Напротив того, Шушерин был мифическим протеем, или русским оборотнем: от "Ярба" переходил к "Сыну любви", и в "Попугае" Коцебу был простодушным Ксури, а впоследствии в "Эдипе" Озерова оживил страдальца, лишенного зрения и гонимого судьбой. На театр перешел он из лавки, где был простым сидельцем. Он был роста высокого и стройного, лицо его было умное, черты чрезвычайно резкие, но в "Сыне любви" и в других подобных драмах он казался красавцем; у него все было рассчитано: и каждый шаг, и каждое движение, и выражение каждого слова. Роли свои повторял он, обыкновенно, перед зеркалом и был строгим судьей самого себя; в приятельском кругу Шушерин был очень остроумен, но никогда не пересуждал ни товарищей, ни знакомых. Из всех тогдашних актеров один только Плавильщиков поступил на театр из дворян. При самом кротком нраве у него была слабость: он всегда с удовольствием упоминал о своем дворянстве и о том времени, когда, в звании учителя, знакомил слушателей своих с русской историей по портретам ее государей. В ролях отцов семейства он был превосходен в выражении каждого слова. В трагедиях всегда выражал чувство и никогда не звучал рифмами, но иногда увлекался жаркими порывами и вскрикивал. Плавильщиков силой исполинской груди произносил одним духом длинные периоды из похвального слова императрице Елизавете Петровне. Лицо его отличалось необыкновенной свежестью. Чай был любимый его напиток. За чаем он был говорлив и говорил умно и складно, но никогда не вдавался ни в какие споры. В делах театральных мнение его товарищей управляло им.