В XVIII столетии уверяли, что воспитание не достигло своей цели оттого, что в училище надобно забывать занятое в свете, а в свете отбрасывать приобретенное в училище. Но учение графа Ангальта развивалось в понятиях его питомцев на всех путях жизни. Не упомяну здесь о тех кадетах, которые так рано исчезли 1799 года в войне, кипевшей в Швеции, Италии и Голландии. С 1812 года особенно известны стали: Монахтин, Толь (впоследствии граф) и Полетика. Первый, управляя штабом корпуса Дохтурова, вывел наши полки, со всех сторон непрестанно тревожимые неприятелем, и на военном совете под Смоленском в числе трех голосов был и его голос. Толь был дежурным полковником при Кутузове, а Полетика в Лондоне, напечатав на английском языке статью о тогдашнем состоянии России, был послом в области Северной Америки; речь, произнесенная им там, была напечатана в заграничных ведомостях. Монахтин пал жертвой Бородинской битвы в чине генерала. Ум его был обогащен глубокими познаниями, и он удивлял природных германцев и французов знанием их языков. По окончании заграничной войны 1815 года французские историки называли Толя первым русским тактиком. Отчего им так казалось, не разбираю этого. Скажу только, что ни Монахтин, ни Толь, ни Полетика не занимали ни в одном из корпусных классов первых мест. В последний год жизни графа Ангальта шесть кадет награждены были звездами; они не были в числе их, а я был; впрочем, они получили потом звезды на службе, но я их не домогался заслужить; моя звезда блеснула и померкла в стенах корпуса. Но две памяти о графе Ангальте живут и теперь в душе моей: сердечная память о любви его к нам и умственная память, укрепленная его руководством и до сих пор еще помогающая мне в соображении моих мыслей. Он спас мою пылкую юность и в этом деле был единственным моим наставником. В вышеприведенной надписи моей к портрету незабвенного графа Ангальта я сказал, что для других он был Титом, а для себя Катоном. Захаров, прочитав мою надпись, возразил: "Граф Ангальт был счастливее Тита: император римский с горестью признавался, что он потерял один день, не сделав добра, а в жизни графа и каждый час, и каждый день посвящен был добру". Наш директор, полковник Редингер, вполне делил с нами скорбь о потере нашего отца и по движению собственного своего сердца сохранял его правила. Однажды при мне явился к нему богатый отец одного из наших кадет (имя его скрываю) с низким поклоном и, робкой рукой подавая ему сверток, сказал: "Тут пятьсот рублей". - "Вы, - возразил Редингер, - конечно, назначили это для того, чтобы показать сыну вашему, как должно употреблять излишние деньги". Товарищ мой был тотчас призван, и директор сказал ему: "Вот, мой друг, батюшка твой дарит тебе пятьсот рублей на добрые дела, и мы исполним его желание. На триста рублей в память графа Ангальта мы выкупим из острога несколько человек, а двести рублей доставим в городскую больницу". С этими деньгами отправлен был офицер, которому поручено было взять расписку из острога и больницы. Богач краснел и не знал, что говорить; сын, ничего не зная, от доброго сердца целовал его руки, а я в восторге сказал Редингеру: "Вы оживляете графа Ангальта чувствительностью и делами вашими!" Офицер возвратился. Расписки отданы были отцу; товарищ мой, простясь с отцом, вышел вместе со мной, повторяя одно из любимых изречений графа Ангальта:
Le bien que l'on a fait la veille,
Fait le bonheur du lendemain.
(Добро, сделанное накануне,
принесет завтра счастье (фр.)
"Я счастлив сегодня, - говорил он мне, - счастлив буду завтра и всегда напоминанием об этом дне".
Неизвестность и ожидание всегда волнуют умы. Долго допытывались мы и наконец узнали, что к нам назначен начальником Михаил Илларионович Кутузов. Мы уже слышали о его чудесных ранах, о его подвигах под Измаилом, о его быстром движении за Дунаем на высотах Мачинских, которое решило победу и было первым шагом к заключению мира с Портой Оттоманской в исходе 1791 года. В половине 1794 года был он чрезвычайным послом в Константинополь, где ловкой политикой возбудил общее внимание послов европейских, а остроумием своим развеселял важный диван и султана. В блестящих лаврах вступил он к нам в корпус, и тут встретило его новое торжество, как будто нарочно приготовленное для него рукой графа Ангальта. Вошед в нашу залу, Кутузов остановился там, где была высокая статуя Марса, по одну сторону которой, как уже выше было сказано, начертана была выписка из тактики Фридриха II: "Будь в стане Фабием, а в поле Ганнибалом", а по другую сторону стоял бюст Юлия Кесаря. Если бы какая-нибудь волшебная сила вскрыла тогда звезду будущего, тот тут представилась бы живая летопись всех военных событий 1812 года. Но тогда в нашей великой России никто об этом не думал; все в ней пировало и ликовало, только мы были в унынии. Кутузов молча стоял пред Марсом, и я чрез ряды моих товарищей подошел к нему и сказал: "Ваше высокопревосходительство! В лице графа Ангальта мы лишились нашего нежного отца, но мы надеемся, что и вы с отеческим чувством примете нас к своему сердцу. Душа и мысль графа Ангальта жила для нас, и благодарность запечатлела в душах наших любовь его к нам. На полях битв слава увенчала вас лаврами, а здесь любовь ваша к нам будет одушевлять нас такой же признательностью, какую питали мы и к прежнему нашему отцу". Когда я кончил, Кутузов, окинув нас грозным взглядом, возразил:
- Граф Ангальт обходился с вами, как с детьми, а я буду обходиться с вами, как с солдатами.
Мертвое молчание было единственным на это ответом. Он понял, что мы догадались, что слова его были посторонним внушением.
Свободное копирование
