"Переменяются обстоятельства, а вместе с ними переменяются иногда и люди; в превратности света трудно сохранять непоколебимость душевную; но кто утвердил деяния свои на совести, тот не отдаст их на произвол легкомысленного мнения: нравственную жизнь свою ставит он выше всего земного".
Так говорил граф Ангальт и никогда не изменял этому правилу. Месяца за три до кончины своей подвергся он какой-то опале при дворе, где никогда он не был уклончивым царедворцем. Вместе с охлаждением Екатерины все к нему переменилось, но он оставался всегда тем же, чем и прежде: ревностно исполнял свою генерал-адъютантскую должность, ни от кого из придворных не допытывался об этой перемене, а к нам был еще приветливее и, чувствуя изнеможение сил своих, он как будто хотел, чтобы в кругу нашем пресеклось последнее биение его сердца. В половине 1794 г. скончался граф Федор Евстафьевич Ангальт. За два дня до смерти он медленными шагами обходил сад и с отеческим вниманием беседовал с нами о "Говорящей стене", и последним приветом его было не прощание, а надежда на скорое свидание.
- Слабеет тело мое, - сказал он, - но не душа. Вы, мои любезные дети и друзья, всегда были в ней, и она никогда не расстанется с вами.
Мы не знали, что это было последнее прощание с нами его отцовской любви. Бледностью было подернуто лицо его, но в глазах светилась приветливость подобно лучам солнечным, безмятежно угасающим на западном небе.
Граф не призывал ни корпусных, ни посторонних врачей. Ни жизнию, ни смертию своей он не хотел никого беспокоить. Но каким мы были поражены ударом, когда директор наш, К- Ф. Редингер, заливаясь слезами, сказал:
- Общего нашего отца нет. Граф Ангальт умер!
Целый корпус готов был двинуться к гробу его. Около семи лет был он начальником и никого не огорчил ни делом, ни словом; кроткие выговоры его были отцовскими наставлениями. Из старшего нашего возраста назначили 20 человек в дом покойного графа. В числе их был и я*. Умилительное зрелище представилось глазам нашим в простой комнате, где стоял гроб его. В предсмертный час свой он поручил, чтобы все было как можно проще. Гроб не был окружен никакой выставкой знаков почетных, но тут были уже и непрестанно приходили вдовы, сироты и люди разных состояний; с рыданьями их раздавались восклицания: "Отец наш, благодетель наш! Кто будет без тебя нашим кормильцем?" У гроба только его открылась тайна неистощимых его благодеяний. При вступлении в корпус графа Ангальта императрица подарила ему серебряный столовый прибор. У него пиров не было, и никто не знал, куда исчез этот подарок. Тут узнали от его камердинера, что граф его продал, и что полученные за него деньги и часть своего жалованья употреблял он для вспоможения нуждающимся. При жизни своей, рассуждая с нами о различных свойствах человеческих, он говорил:
______________________
* Вариант: "К телу его был назначен поручик В.А. Озеров и двенадцать человек кадет, в числе которых был и я. Около полудня пришли мы в бывший дом графа Г.Г. Орлова, где жил граф Ангальт и умер на простой постели".
______________________
- Любезные дети и друзья! Есть чудные люди, которые, имея все, не делают добра ни себе, ни другим; и только смерть вырывает у них то, чем не умели делиться, пока были на свете. Скупость наполняла их сундуки, а сердца их были пусты. Будем делать добро, пока мы живем, и, доставляя отраду другим, мы будем чувствовать в сердце нашем еще лучшую награду.
Так и поступал граф Ангальт. Поутру, до отъезда своего в корпус, он каждый день приказывал своему камердинеру справляться о всех бедных и больных той части, где он жил, а вечером посылал к ним пособия от неизвестного. Мы плакали при этом рассказе, и трагик наш В.А. Озеров, бывший с нами дежурным при гробе, тут же написал в память графа французские стихи, помещенные покойным цензором П.А. Корсаковым в первой книжке "Маяка".
Зало, где мелькали остатки великолепия, отворилось в первый раз и приняло гроб графа Ангальта. А при прежнем его хозяине, графе Г.Г. Орлове, какое тут было стечение и вельмож, и людей чиновных!
Но тут можно припомнить, что отсюда и граф Орлов отправился в Москву не на радостные дни, но когда зараза угрожала там повсеместной смертью. И где укрыться от неизбежного предела? Жизнь исчезает, добро остается, и оно привело к гробу покойного графа Ангальта страдальцев, и в их сердцах он жил и будет жить своими благодеяниями.
Из посторонних был у гроба с семейством только Захаров, переводчик книги под заглавием: "Советы военного человека, отца - сыну, посвященные графу Ангальту". Но и он не был для него чужим человеком: Захаров был учителем графа русского языка. Вместе с ним пошли мы в кабинет графа, служивший для него и спальней. На письменном столике на одной стороне лежали три евангелия: славянское, французское и немецкое и русские пословицы; на другой - поэтическая практика Фридриха II и "Генриада", из которых граф доставлял нам выписки. Скромный Захаров говорил нам, что он учил и учился вместе с ним, читая славянское евангелие и сравнивая его с переводами.
- Граф, - говорил он, - очень любил русские пословицы и называл их указателями русского народного духа.
Тут же Захаров рассказал нам, что граф каждый год к Рождеству и к Светлому Воскресению поручал ему выкупать по нескольку человек, содержавшихся в остроге за долги.
- И мне, - прибавил он, - оставил граф незабвенный памятник: он подарил мне золотую табакерку со своим портретом, нарисованным вашим товарищем, кадетом Дербуном. Вызывались и академики писать его портрет, но он говорил:
- Кисть сына лучше других изобразит лицо и душу своего отца.
Узнали мы также от Захарова, что почти накануне своей смерти граф писал к П.А. Румянцеву письмо. Оно не было еще запечатано, и вот его перевод: "При вступлении моем в начальники кадетского корпуса, где вы, любезный друг, были старинным кадетом, я писал к вам, что желал бы иметь при себе какого-нибудь заслуженного солдата из числа тех, которые были с вами в походах и живут у вас в деревне. Вы удовлетворили мою просьбу, и присланный вами сержант, возвратись к вам, скажет, что до последнего дня моей жизни мы вспоминали и ваши походы, и вашу славу. Он и вам и мне был предан душой, и я любил простую русскую его речь и рассказы о ваших подвигах. Час от часу более чувствую изнеможение телесных сил моих, но живо еще воображаю то время, когда в молодости своей вы были у нас, в Берлине, и с таким жаром читали, в присутствии короля, отрывки из тактики его. Давно это было! Я умираю, а вы долго еще живите и для отечества, и для примера детям моим, кадетам, а вашим внукам. С первого шага моего в корпусе я познакомил их с вашей славой и с вашими подвигами. Любите их моей любовью". Товарищи мои сменялись, а я до самого погребения оставался у гроба покойного графа. Час от часу более стекались туда бедняки, которым помогал он при жизни своей. Он делал добро тайно, но сердце страдальцев угадывает своих благотворителей. Они узнали, что их помощником был тот, чья карета летела в корпус тогда, когда ни одни дрожки не показывались на улицах. Бывают мгновенные порывы любви и внимания, а у графа Ангальта это было чувство постоянное, он им жил и жил для кадет. Каждое утро, каждый день после обеда он спешил к нам с какой-нибудь выпиской, с подарками книг или с новым открытием в области наук. Помню и теперь, с каким удовольствием известил он нас, что наконец научились смягчать морскую воду, и с каким чувством он прибавил:
- Как бы счастливы были люди, если бы научились смягчать все то, что огорчает человечество.
И у этого человека, когда затуманился его жребий, не было у гроба ни одного временного любимца счастья. Но он знал свет и, передавая нам свой опыт, написал на "говорящей стене": "Перелетные птицы торопятся туда, где блеснет луч весны, и спешат оттуда, где повеет зимний холод. Солнечные часы светятся в ясный день, меркнут вместе с ним. Вот, мои любезные дети, образ ложных друзей. Все переменяется, кроме совести. Берегите это сокровище, и оно будет вашей отрадой во всех обстоятельствах вашей жизни".
Упомянуто уже было, что граф был и начальником корпуса, и генерал-адъютантом. Не знаю, отчего за несколько месяцев до кончины своей впал он в глубокую опалу при дворе. Один только раз в продолжение семи месяцев, при разговоре о семилетней войне, императрица внимательно к нему обратилась с вопросом:
- Граф! Так ли это было?
Общая любовь петербургских жителей, несмотря на опалу его при дворе, провожала его в могилу. Улицы, по которым везли на Волково поле тело графа Ангальта, затеснялись народом. Кровли усеяны были зрителями; повсюду раздавались восклицания: "Он был отцом кадет!", а бедные семейства, провожавшие его, прибавляли: "Он был и нашим отцом!"
По отеческой любви своей к кадетам граф желал, чтобы и прах его покоился в саду кадетского корпуса. В средине, пред кадетским лагерем врыта была мраморная доска с надписью, кто под ней лежит.
Вот что об этом говорил граф:
- Я по двум причинам поместил надгробный свой камень в саду кадетском. Во-первых, по праводушию, во-вторых, по обязанности. По праводушию в изъявление привязанности моей к ним, оставаясь и после смерти с ними, или родственниками их, или с их детьми; по обязанности - чтобы примером моим, так сказать, сроднить их с последним явлением жизни человеческой. Ибо, поверьте мне, мои юные и любезные друзья! Страх смерти есть страх пустой, бесполезный и ничтожный, страх, свойственный людям робким и слабоумным и приковавший свой ум к одному праху земному. "Любезные дети! Вот четвероугольник, где поместится мой прах. Около него плющ и незабудки с надписью: не забудь меня! К ним привьются мирты, гирлянды цветов. Мирта, - эмблема мертвой природы, плющ - приязни, он льнет и обвивается, незабудки - душа этой картины; листья плющевые - чувств погребаемого. Мирта - окончательное действие картины". На другой день после великолепных похорон графа Брюса граф Ангальт сказал нам: "Меня будут погребать не так пышно; кадеты попросят своих кроликов подрыться под мой надгробный камень, а старшие сержанты положат меня под него, и дело будет в шляпе. "Cela va fort bien, la montagne est passee!" (Всё идёт хорошо, гора преодолена (фр.)).
Свободное копирование
