Место Княжнина занял у нас Николай Яковлевич Озерецковский, академик, естествослов и врач, словом, муж ученый, обладавший различными сведениями. Он сопровождал в путешествии по чужим краям графа Бобринского. Екатерина, недовольная Телемаком, укоряла Ментора. Озерецковский с добродушной откровенностью отвечал: "Матушка, ведь я человек! Один Бог делает, что хочет; я сделал, что мог". Лицо Озерецковского было здорово и молодо. Он был сутуловат и еще более сгибался, когда, держа в руках табакерку, выхватывал из нее табак, щепотку за щепоткой, торопливо принюхивал, мерными шагами ходил по классу, приискивая надлежащее слово и, отыскав его, приговаривал: "Да, вот так надобно". Тут речь его текла плодовитее и свободнее. Изучая анатомию, он не только объяснял нам смысл фигур риторических, но и действие их на внутренний состав телесный. О Карамзине он был совершенно различного мнения с Княжниным. Видя, с каким жаром читали мы "Письма русского путешественника", он однажды заставил меня прочесть вслух письмо о горах альпийских. Я начал читать. Озерецковский по обыкновению своему расхаживал по комнате, и, когда я кончил чтение подобно восторженной Пифии, он угрюмо и отрывисто сказал: "Ну, что это такое? Пышный, вычурный слог, мыльный пузырь, надутый ветром. Кольни булавкой, ветер вылетит, и останется пустота. Я сам был на Альпах, но не видал того сумбура, который забрел в это письмо". Случилось мне в другой раз читать Озерецковскому перевод Карамзина Вольтерова эклезиаста. При чтении стихов: "Ничто не ново под луной" он вспыхнул от досады и проворчал: "Неправда, не под луной, а под солнцем. На что так срамить землю?" Для дополнения рассказа о Н.Я. Озерецковском сближаю времена и скажу, что 1825 года встретил я его у тогдашнего министра народного просвещения А.С. Шишкова. Он был еще довольно крепок на ногах, но на лице его проглядывало изнеможение, предвестье близкой смерти. Он мне обрадовался и сказал с прежним радушием: "Ты много трудишься, брат, это хорошо".
- Тружусь много, - отвечал я, - потому что привык к труду, да проку мало.
- Нет нужды, брат, - возразил он, - в труде всегда есть прок; труд занимает ум и душу. Я и постарее тебя, но не прочь от труда.
В путешествиях Озерецковского по Руси есть много полезного по части внутреннего хозяйства; слог ясный и приличный рассказу, местами встречаются удачные и счастливые выражения. Например, он говорит, что осматривая Астрахань с окрестных ее возвышений, он любовался ею, но когда вошел в грязные ее улицы, то ему показалось, что вся красота Астрахани осталась на ее холмах.
Заняв от Фридриха II страсть к французскому языку, граф Ангальт пригласил в учители декламации для усовершенствования в произношении тогдашнего французского актера Офрена. Офрен был чрезвычайно даровитый актер. Декламируя рассказ Терамена о смерти Ипполита, из "Федры" Расиновой, он плакал. Плакали и мы, несмотря на длинный и однообразный александрийский стих: в декламации Офрена простота и чувство слышались в выразительном его голосе. Он не выбрасывал ходули декламации своей. Офрен гостил в Фернее у Вольтера и играл с ним на домашнем его театре. "Хотя Вольтер, - говорил он нам, - был иногда вспыльчив, но одушевлял свои трагедии и лица, игравшие с ним в них". Об этом Офрен рассказывал нам следующий анекдот: "В первом представлении "Китайской Сироты" Вольтера Лекен играл Чингисхана. Трагедия принята была холодно. Вольтер бесился и, по обыкновению своему, честил земляков своих именем вельхов-невежд, способных быть только тиграми и обезьянами. Во время бешенства Вольтера Лекен приехал в Ферней. Не дав ему образумиться, Вольтер закричал: "Прочитайте, прочитайте мне, г. Лекен, роль Чингисхана. Посмотрим, как вы ее играли". Лекен начал читать высокопарно, размахивая руками и вытягивая свой небольшой рост. "Скверно, скверно! Вы убили мою трагедию!" - кричал Вольтер, топая ногами; и сам начал читать роль Чингисхана. Лекен не сводил с него глаз, ловил каждый взгляд, каждый звук его голоса, и, когда Вольтер кончил, он повторил роль свою. Вольтер в свою очередь вслушивался и всматривался в Лекена, и вдруг бросился обнимать его, воскликнув: "Браво, браво! Вот как надобно выражать роль умного, скрытного и хитрого Чингисхана! Теперь наши парижане оглушат вас рукоплесканиями". Так и сбылось. Для записывания уроков Офрена граф роздал нам тетради, названные им cahiers surnumeraires (сверхкомплектными); он препоручил, чтобы мы записывали туда и то, что встречали замечательного при собственном нашем чтении. Кому удавалось сделать хороший выбор мыслей, изречений исторических, замысловатых анекдотов, тетрадь того удостаивалась и переплета, и собственноручной рукописи графа. Он очень был доволен, находя у нас извлечения из героя его Фридриха II; впрочем, он выхвалял и мысли, дышавшие Фенелоновой душой. Очень немногие из кадет проходили основательно поприще классного учения. Иные как будто выходили с одним букварем. Вероятно, что мыслящая сила и никогда бы не пробудилась в них без тех мимо-классных пособий, изобретенных графом Ангальтом. Где только недоученным его питомцам предоставлялся случай к действию души, там с удивительной быстротой развивались понятия их. Встретясь с некоторыми из сотоварищей моих после заграничных их походов, начавшихся с 1799 года, я изумился основательному изъяснению их на языках иностранных и обильному богатству их познаний.
Были также и такие кадеты, которые, вышедши из корпуса с полным курсом классического учения и став наряду с обыкновенными офицерами, упадали под бременем учебным и, хватаясь в унынии духа за Бахусову чашу, исчезали прежде времени и для службы, и для света. Были и такие, которые, напитавшись свободой Рима и Афин, оставляли службу, сами не зная, для чего. Но если кому удавалось переломить себя и свыкнуться со шпагой, тот, исполнив обязанности мира существенного, переходил с новой бодростью духа в мир римский и греческий. В числе сих новых жильцов мира древности был Яков Петрович Кульнев. Услыша о его смерти, Сен-Женье пролил слезы и сказал: "В полках русских не стало героя человечества!" Итак, до последнего биения сердца своего Кульнев сохранил правила графа Ангальта, желавшего, чтобы все его питомцы были героями человечества и на поле битв, и на поприще гражданском.
Учение графа Ангальта можно назвать учением предварительным, которое, знакомя исподволь с различными предметами, не изнуряет способностей ума и сберегает полноту их к предлежащему учению. Деспотизм азиатский вреден и в делах человеческих, и в области учения.
Неуместное принуждение раздражает душу и нередко гасит и счастливейшие дарования. Нас в детстве с завязанными глазами вводят в область учения, оттого-то в ней детям и кажется все дико. Развяжите глаза ума, осветите пути, которыми ум должен идти, и питомец смело и радостно бросится в объятия наук. Так думал и действовал граф Федор Евтафьевич Ангальт. Воспитание, повторяю еще, называл он нежной матерью, которая, отдаляя тернии, ведет питомца своего по цветам.
Не теряя из вида и русского языка, гр. Ангальт пригласил и нашего актера Плавилыцикова, который громким и ясным голосом читал нам оды и похвальные слова Ломоносова. При этих уроках граф всегда присутствовал. Кроме од Ломоносова Плавильщиков читал сам и рассуждение свое о тогдашней словесности, помещенное в "Зрителе" Крылова. С жаром говорил он о Ломоносове; "Россиаду" называл венцом русской словесности, а "Душеньку" Богдановича неувядаемым цветком нашего Парнаса. Это было давно, в прошедшем столетии, а каждый век налагает свою печать и на дела людей, и на перья писателей, и не оглядываясь идет вперед, чтобы в свою очередь затеряться в будущем веке.
Свободное копирование
