Расскажу здесь и о Федоре Григорьевиче Карине, бывшем сватом у Княжнина. Я познакомился с ним в то уже время, когда от семи тысяч душ у него оставалось только три тысячи; когда за роскошный разгул молодости в старости платил он тяжелую дань докучливой подагре. В цветущие годы жизни своей он не уступал в пышности сатрапам древней Персии. Да и что тогда было в Москве! Улицы ее были блестящим маскарадом, кареты летали великолепными цугами; на запятках гайдуки исполинские; по сторонам карет скороходы, порхавшие зефирами, в шелковых чулках, даже и в трескучие морозы. Кровь, видно, была горячее. А псовая охота! - Целое разноцветное войско. Что за псари! Что за ловчие! Сколько тянется фур со всеми прихотями застольными! Где же все это? Правду сказал Тацит, что "не от каменных стен зависит душа городов". Все приведенное здесь с избытком было у юного Карина. Но я, повторяю еще, познакомился с ним на западе его дней. В доме у него кипела еще чаша пиршественная, но в сердце гнездилась змея, которая за разлад семейный ссорила его с человечеством. Он любил меня за страсть мою к словесности; нередко утолял я гневные его порывы, и он, вынудив у меня скучный присест для моего портрета, написал к нему следующие стихи:
Младого Глинку зрим лица сего в чертах;
Сей юноша, блистающий ученьем,
Умом и просвещеньем,
Поэт и пламень льет в стихах.
Что ж будет в зрелых он летах?
Я подписал под стихами: Ничто.
Хотя Я.Б. Княжнин и не слишком наделен был дарами своенравного счастья, однако и он, став семьянином, жил в Петербурге открытым домом и был душой своего общества. Однажды обедали у него великолепный князь Таврический и Карин. Остроты сыпались аттической солью, и князь Потемкин не всегда сидел, заключась в глубокую думу и грызя ногти. Развеселясь в гостеприимной беседе и оборотясь к юному Адонису Карину, он сказал:
Ты, Карин,
Райский крин;
Ты лилеи
Нам милее!
Многих умников умнее,
И весенних дней яснее.
Карин не ходил в карман за словами; за привет он тотчас отмахнул приветом:
Не Карин -
Райский крин,
Ты всех роз для нас алее
И милее всех цветов;
В битвах ты - громов страшнее,
А с друзьями - весь любовь!
Спросишь невольно: где все это? В воспоминании старика, отвечает Княжнин; и вот что он говорит:
О память! Прежних дней приятных,
Проникни в томну, слабу мысль
И прежних случаев превратных
Прошедших радостей исчисль.
Когда весна моя блистала,
Сбирал я майские цветы;
Душа как роза расцветала,
Не знав, что горесть, что беды.
Бывало с милою Авророй
Встречал я первый Фебов въезд,
И в мысли восхищенной, новой
Сиял, как искра в сонме звезд,
Бывало - ранних птичек пенье
И громкой голос соловья,
Шум водопадов, их стремленье
Внимал с живейшим чувством я,
Бывало - пляски, хороводы
Веселых добрых поселян,
Где без искусства вид природы
Для блага общего им дан,
Меня в младенчестве питали;
Я с ними радости делил;
Резвились, пели и играли:
Кто прожил так, тот прямо жил.
Вот как описывает Княжнин отроческие свои лета, проведенные на берегах реки Великой, в кругу трудолюбивых поселян. Тут сам Княжнин всего себя высказал. И на поэзию, и на прозу у нас, как и везде, есть какая-то мода, но, несмотря на все превратности различных мнений, доблести душевные никогда не теряют своей цены. Вот неотъемлемая собственность Княжнина. Его любил и посещал князь Потемкин, но Яков Борисович никогда в нем не искал, а сам всегда был готов на услуги другим. Баснописец наш, Иван Андреевич Крылов, окончив воспитание в Тверском училище, приехал в Петербург круглым сиротой. Княжнин дал ему приют в своем доме и первый открыл ему поприще тогдашней словесности, но он об этом никогда не говорил. Ознакомясь с Петербургом, Крылов оставил Княжнина и шутливым пером, в комедии своей "Таратор", описал в смешном виде домашний быт своего хозяина. Он жил человеколюбием и ясными душевными воспоминаниями. Он не вспоминает ни о пирах роскошных, ни о собраниях блестящих; он не вспоминает даже и о торжествах своих драматических. Заря жизни была бытием его души; и по привычному чувству любви к человечеству он у себя в доме не мог видеть печального лица. Часто случалось с ним, что в дождливую погоду, взяв денег, чтобы отправиться на дрожках в кадетский корпус, где он был учителем словесности в старшем возрасте, он отдавал те деньги бедняку-просителю или слуге, который или по какой-либо причине, или и умышленно, казался печальным. "На, братец! - говорил он, - будь повеселее!". И в корпус, на кафедру словесности приходил в скромном сюртуке, запрысканным дождем. "Что такое добродетель? - говорит Лабрюер. - Человеколюбие". "А что такое человеколюбие?" Он же отвечает: "Первая душевная добродетель". И потом прибавляет: "Счастливцы света! Вы, которых судьба осыпала всеми дарами своими! Не замки сооружайте - сооружайте памятники благодетельные: когда следы ваших поколений затеряются в книге знаменитостей, вас вспомнят, если и вы помнили, что одно добро бессмертно".
К числу прекрасных душевных качеств Я.Б. Княжнина принадлежит беспристрастная его любовь к отечественной словесности. Охотно отдавал Яков Борисович справедливость другим и радовался успехам отечественной словесности. Всем известен Петров, друг юности Карамзина, с которым сей последний начал свое литературное поприще в "Детском чтении", издававшемся Н.И. Новиковым. Осыпая гроб его цветами, Карамзин назвал его Агатоном; этот друг нашего историографа был приятелем Княжнина и показывал ему все письма, получаемые от русского путешественника. В один свой приход в кадетский корпус Яков Борисович, перечитывая их нам, с восторгом сказал: "Приветствую русскую словесность с новым писателем. Юный Карамзин создает новый, живой, одушевленный слог и проложит новое поприще русской словесности". Любил и Карамзин Княжнина; особенно нравилось ему из сочинений Якова Борисовича послание: "От дяди стихотворца-рифмоскрипа". Никто из наших писателей не уважал трудов земледельцев более Княжнина. Вот его слова:
Почтен питатель смертных рода!
На нивы тучные спешит;
Чтя труд его, сама природа
Согбенны класы золотит.
Он смертных жизнь с полей сбирает
И униженье презирает,
Чем пышность гордая претит
Его полезнейшей заботе;
В священной рук его работе
Блаженство мира состоит.
С таким же чувством ценил он и услуги домашних людей своих: никто из них не слыхал на себе окрика и не погоревал от него. В жизни его были черты, достойные Плутарха и Ж.-Ж. Руссо.
По свойству души своей вот как он в "Толковом словаре" определяет уважение. "Уважение, - говорит он, - разделено по состоянию богатства". Но он во всех речах, говоренных им в Академии художеств и в корпусе, доказывал, что истинное достоинство человека заключается в нем самом. В том же словаре он называет историю архивом тщеславия. Это не совсем справедливо. История оказывает часто пагубные следствия тщеславных замыслов, но правда и то, что эти уроки иногда ветер разносит, и если смотреть на историю как на хронологию неудачных царствований и на заблуждения народов, оно может быть и справедливо. Там же, говоря о чернильнице, он сказал: "Чернильница - малая причина больших действий". Тут почти вся история XVIII столетия от 1713 до 1788 года.
В "Отечественных Записках" 1840 года Княжнина сопричислили к каким-то труженикам. И я готов назвать Я- Б. тружеником, но в чем? В неустанном стремлении к подвигам добра и к благу общественному, во время служения своего при Иване Ивановиче Бецком. Дай Бог, чтобы таких тружеников у нас было побольше!
Пушкин в "Онегине" своем называет Княжнина переимчивым". Согласен. Но то, что он перенимал от других, все то выражено творческим русским словом.
Напр., Вейссе говорит:
Ohne Qlflck in unsern Tagen,
Hielt Verniinfst und Klugheit nicht;
Gliick fahrt auf einen gold'nen Wagen,
Wer verniinftig zu Fussen kriecht.
А вот как Княжнин это перевел:
Счастье строит все на свете,
Без него - куда с умом?
Счастье едет и в карете,
А с умом идет пешком.
В послании "Ты и Вы" Княжнин подражал Вольтеру, но как? Он оживлял там чувством, где поэт Фернейский шутил. Напр., Вольтер говорит:
Ah! madame, que votre vie
D'honneurs aujourd'hui si remplie,
Differe de nos doux instans.
Le large Suisse a cheveux blancs,
Qui тёпе sans cesse a votre porte,
Philis! est l'image de temps,
Il semble qu'il chasse l'escorte
Des tendres amours et des ris.
А у Княжнина: -
В восторгах наших я и ты, забыв весь свет,
Мы думали, что нас счастливей в свете нет.
И в самом деле так! Кто мог быть нас блаженней;
И чем же генерал в веселии отменней?
Отменней? Быть нельзя; безмерно ниже нас.
Не по природе он, по этикету вас
Любя, нахмуряся к вам важно подступает.
Утехи, смехи прочь и игры отгоняет.
Бояся знатность он и блеск свой уронить,
Он может ли вас так, как я тебя любить.
Превосходительством природу отягчая,
И в сердце гордость он с любовью к вам мешая,
Вас любит, помня то, что он и генерал;
А я тебя любя, себя позабывал?
Все были чувствия, вся мысль полна тобою,
И весь я занят был лишь Лизою одною.
Тобою слышал все, тобой на все взирал,
Тобою жил, твоим дыханием дышал...
И потом:
У нас лишь только два часа бывали в сутки:
Один чтоб вместе свет и время забывать;
Другой - не видяся, увидеться желать.
Тут все чувство, вся тайна, вся поэма любви!
Заглавие сказки своей: "Попугай" Княжнин заимствовал у Грессета, но весь русский рассказ его. И какой рассказ! Послушайте. Старушка и прекрасная дочь, в разлуке с сыном, бывшим в полку, купила попугая и ревностно занимается его воспитанием.
И поэт говорит:
Большое дело воспитанье!
Ласкаем и любим заморской кавалер.
Как нравиться - давал и щеголям пример.
Его прелестно лепетанье,
Пристойно завсегда.
Не допускало никогда
Тех слов, которые стыда наводят краску.
В беседах, ласкою платя за ласку,
Красавицам кричал:
Цалующим: цалуй меня
Старушкам: Ну, подите с Богом!
Вот так-то отвечал разумник разным слогом.
Подобно, Цесарь вдруг и сам писал,
И сказывал другим совсем иные строки,
Так и Жако свои выказывал уроки.
Мать с дочерью в награду за труды
Свой зрели полон дом всечасно.
Знакомства новые, и все несут плоды
Конфеты, сухари, бомбон - как все прекрасно!
Катается Жако, как в масле сыр -
И всякий день такой же пир,
Какой откупщики дают боярам редко,
Однако ж метко.
Повторяю еще: Пушкин называет Княжнина "переимчивым", но разве и его "Онегин" не откликается родством с "Чайльд-Га-рольдом?" Байрон говорит: "Переводя, отважною грудью завоевывай дух писателя", а наш А. П. Сумароков сказал:
Не мне, переводя, что смысл в творце готов:
Творец дает нам мысль, но не дает нам слов.
Сущая правда! В чем же состоит тайна поэзии и прозы? В живом сочетании слов своего природного языка. Жуковский, Пушкин и другие наши поэты тем же говорят языком, каким и мы, люди обыкновенные; но отчего же из поэзии их переливается и в слух, и в душу какая-то непостижимая сладость? Оттого, что в сочетании слов отыскали они жизнь души, сердца и мысли. В греческой антологии Венера говорит: "Вулкан и Марс меня видали, но где видал меня Пракситель?" Где? В творческой мысли своей, и резцом своим вывел из мрамора изумительную прелесть. В мысли олицетворил сперва Пракситель свое произведение, а потом представил его взорам. То же делают и чародеи-поэты: они словами олицетворяют свою мысль, движение своей души и сердца, и потом передают нам, в нашем общем слове, свои вдохновения. Так поступал и Княжнин. Скажут, что некоторые из красок его поблекли. А много ли живописцев слова человеческого устояли против грозного напора времени?
Взглянем теперь на полный объем произведений Княжнина. Первым его драматическим опытом была трагедия "Дидона". Основа ее в "Энеиде" Виргилия; но это основа лживая, а потому и что драматические "Дидоны" неудачны. Виргилий представляет, что Купидон, в виде Аскания, юного сына Энея, резвясь на коленях Дидоны, воспламеняет в ней жар страсти к Энею. Я сказал в моей "Сумбеке":
Кто, кроме сердца, даст любви устав, закон?
И это справедливо не оттого, что мое, но от того, что и природа то же скажет. Истина необходима и в любви. Древние, как будто мимо души человеческой, все относили к какому-то внешнему влиянию. Добрый Жан-Жак Руссо говорит, что "он дал бы юному Эмилю, когда он достигает лет семнадцати, для развития чувствительности его, прочитать четвертую тетрадь Энеиды". Но там не любовь, а исступление страсти. И Руссо в "Новой Элоизе" своей, выдумывая любовь, в лице Сен-Пре говорит: "Могущество небесное! Ты дало мне душу для ощущения скорбей; дай мне другую душу для чувствования блаженства". Это любовь по воображению. А разве Шекспир не выдумывал любви в "Отелло" и в "Джульетте и Ромео"? Нет! Он не умствовал, а изображал природу: он изображал в "Отелло" борьбу ухищрения коварного Яго с пылкой и порывистой душой легковерного супруга; и в "Джульетте и Ромео" представил двух юных, восхитительных любовников, отягченных враждебной ненавистью отцов своих. Тут душа, тут голос природы! Впрочем, в трагедии Княжнина русский трагический слог высказывается уже с большей зрелостью.
Титово милосердие заимствовано Княжниным из "Метаста-зия". Княжнин сам читал ее в кадетском корпусе. Я был в числе слушателей и теперь повторю с Сен-Ламбером:
Уж соловей умолк, но слышу песнь его.
Из немецких писателей любил он особенно Геснера и перевел несколько его идиллий, напечатанных в "С.-Петербургском Вестнике". "Как счастлив Геснер!" - говорил он: "Кисть его оживляла прелести родных долин, и он был нежным сыном природы".
Часто, очень часто перелетал Княжнин мыслью под небосклон древней Гельвеции, где новый Феокрит дышал горным воздухом страны живописной и обильной напоминаниями родной славы.
"Я люблю древнюю Гельвецию, - говорил Княжнин, - люблю Геснера, и если бы не родился в России, то желал бы быть его соотечественником. В идиллиях его все дышит жизнью золотого века".
Третья трагедия Княжнина - "Росслав". Усиливаясь исторгнуть из души Росслава тайну, где скрывается Густав Ваза, будущий избавитель Швеции, кровожадный Христиерн, говорит Росславу:
Чтобы не трепетать, кто ты таков?
Росслав.
Я Росс.
Христиерн.
Ты пленник дерзостный, ты раб мой!
Росслав.
Тот свободен,
Кто смерти не страшась, тиранам не угоден.
Христиерн.
Чего желаешь ты, скажи?
Росслав.
Чего? Престола.
Христиерн.
Умри, злодей! Мое терпенье истребя,
Надежду на кого взлагаешь?
Росслав.
На себя.
Восхищенные зрители с торжественными рукоплесканиями вызывали поэта, и это было началом вызовов сочинителей драматически". Скромный Княжнин от гремевших кликов опрометью бежал из театра, но вызов продолжался. Дмитревский, игравший Росслава, вышел и сказал: "М. Г., сочинителя нет в театре, но голос ваш, столь для него лестный и перешедший и в мое сердце, передам ему с чувством благодарности за тот торжественный вызов, которым вы увенчали его". Загремели новые рукоплескания. А Княжнин ожидал Дмитревского в доме его. Едва увидев, он бросился его обнимать и с восторгом воскликнул: "Счастлив Княжнин, что родился современником Дмитревского: ему, а не себе обязан он торжеством Росслава".
В трагедии "Владисан" отчасти откликается Вольтерова "Ме-ропа". Разнесся слух, будто бы Владисан погиб в сражении. Вито-зар, главный вельможа, утешая Пламиру и сына его, преклоняет на свою сторону вельмож славянских. Раболепным поклонением изъявляют они покорность свою Витозару; а Пламира восклицает:
О, малодушные! Под иго уклонении,
Вы слабых удручать лишь только дерзновенны,
Без чести, без души, народные главы,
Для счастья своего велики только вы!
В "Владисане" есть отчасти и нынешний романтизм, и театр в театре. Славянский князь является в одежде горестного странника в той самой области, где владычествовал и где прослыл убитым. Он видит надгробный памятник, воздвигнутый ему любовью печальной супруги. Наконец, к величайшей скорби своей видит супругу и сына, утесненных наглой силой вельможи. Казалось, как бы всему этому не действовать на сердце? Но я в молодости моей два раза на театрах двух столиц видел представление этой трагедии, и она нисколько не волновала души моей. А отчего? Оттого, что, когда идешь смотреть ее, в памяти не оживляется никакое воспоминание. Герцог Мальборуг, известный и по военному своему поприщу, и по песне, громкой его именем, говорил: "Я в трагедиях Шекспира учусь английской истории". Он мог бы еще прибавить: "и развитию страстей в истине исторической". Сочиняя "Вла-дисана", Княжнин забыл свой стих:
"Воспоминанием живет душа моя,"
"Владимир и Ярополк" - отчасти подражание Расиновой "Андромахе". В ней много сильных, великолепных и сердечных стихов. В ней поэт одним стихом выразил то боевое удельное междоусобие, когда, по словам сочинителя "Слова о полку Игореве": "Жизнь земли русской гибла в распрях князей". При Княжнине не был отыскан этот памятник нашей старины; он, по собственному вдохновению, сказал:
"Россию русский князь Россией истреблял".
Последняя трагедия Княжнина "Софонисба", заимствованная у Триссионо и у подражателя его Лоре. И в ней также есть сильные стихи. Напр., "Масинисса", истомленный и насилием римлян, и тоской жизни, обращаясь к богам, восклицает:
О боги лютые! Коль жизнь моя ваш дар,
Возьмите вы его: я им себя терзаю,
Я сей несчастный дар вам ныне возвращаю. -
Возьмите вы его!.. Пусть римляне живут,
В злодействах счастливы, пускай несчастных рвут.
Подражал Княжнин в трагедиях классикам европейским, то же делал и в комедиях. Но и в них слово русское - его; это главное дело. Говорили и Мольеру, что он берет у Плавта и Теренция, а он возражал: "Где нахожу хорошее, то почитаю своим". О "Хвастуне" я скажу только, что он отчасти заимствован из Детуша, но приноровлен к русской современности. Не посещая театра около тридцати лет, не знаю, часто ли его играют; но кто видел в "Полисте" Черникова и Сандунова, тот, верно, и теперь поблагодарит Княжнина за это лицо. Комедия его "Чудаки" также отчасти заимствована у Детуша и Мольера. В опере "Сбитеньщик" Степан выведен на степень Фигаро Бомарше, но в нем нет ни одного галлицизма. Он зорким русским взглядом присмотрелся к быту житейскому: знает все его проделки, действует, как опытный жилец мира проделок. В "Сбитеньщике" слышны отголоски и из Мольеровой "Школы Мужей", но Болдырев, Фаддей и Власьевна - собственные лица нашего автора; сверх того и главная, основная мысль принадлежит Княжнину. Он хотел доказать, что есть люди, думающие, будто глупость и бессмыслие необходимы для безусловного повиновения. Так мечтал Болдырев, опекун Паши, и, выходя из дома, оставленного им под надзором ненавистных невежд, он, с важностью таинственных мудрецов древнего Египта, говорил: "Глупый человек гораздо лучше остряка: все делает верно и точно, что ему прикажет хозяин. Ум надобен тому, кто повелевает, а кто исполняет приказания, тому надобна глупая точность!" Так рассуждал Болдырев и через глупцов попал в цех простофиль. Княжнин, под шутливой личиной Сбитеньщика, разрешил задачу, в семнадцатом столетии предъявленную Боссюетом, а в восемнадцатом - Суворовым. "Здравый смысл, - сказал Боссюет, - управляет светом". А Суворов говорит: "Точность в одном Боге; в делах же человеческих нужно течение". Вследствие этого правила, отдавая приказания (особенно в Италии), он прибавлял: "Я говорю: иди вправо, а ты, по направлению неприятеля или по какой-нибудь удобности увидя, что нужно идти влево - иди: у тебя есть и свой смысл". Острые комические шутки Княжнина и теперь еще откликаются. Разговаривая со мной о Княжнине, один из новых комиков сказал: "Хвастун" его дышет веселостью". Прибавляю: "И отважностью". Намекая о быстром возвышении некоторых временщиков и о влиянии их на тогдашнее общество, он резко означил это стихом "Помута", который, хвастая мужественной силой Верхолета, говорил Простодуму:
"Он врютит в канцлеры на вас освирепев!"
С... ванд сказал, что письма Севиньи суть лучшая история двора Людовика XIV и великолепного, и странного, что некоторые драматические произведения восемнадцатого века суть история нравов того времени. К числу их принадлежит опера Княжнина: "Несчастье от кареты".
Не заботясь о своей личности, Княжнин наряду с Фонвизиным не потакал дурачествам своего века. Но он был смелее в своих комедиях. Фонвизин в "Недоросле" представил баловня в семье Скотининых, а в "Бригадире" - баловня скупой бригадирши, который был шутом в Париже и шутом возвратился в семью свою и был соперником батюшки своего в волокитстве за полумодной советницей. Это только смешно, а Княжнин прямо метил в большой свет в опере своей "Несчастье от кареты".
Господин Фирюлин и супруга его, побывав в Париже, наяву и во сне бредят о модах. Наступает праздник, из Парижа привезена новая карета. Денег нет, нет урожая, но есть крестьяне, годные в рекруты. Фирюлин приказчика своего, Клима, переименовывает Клеманом и за эту переименовку требует, чтобы во что бы то ни стало он достал бы денег для покупки кареты. Лукьян, ловкий слуга, живший некогда в городе, влюблен в Анюту, которая приглянулась и приказчику. Лукьяна хватают, оковывают и обрекают в жертву за модную карету. К счастью, на ту пору в деревне случился господский шут Афанасий. Узнав, что Лукьян кое-как налетом нахватал несколько французских слов, он берется выручить его избеды и врютить в беду приказчика. Сделан договор и, как водится, скреплен задатком. Модные помещики нагрянули в деревню. Лукьян бросается к ногам их, возглашая: "Monsieur! Madame!" От этих волшебных слов мосье и мадам растаяли: Лукьян спасен, в рекруты попал другой. Тут Афанасий, торжествуя победу, поет:
Провал возьми тот свет,
Где столько бед,
То от карет,
То от манжет,
То от Анет,
И где приказчик плут.
Была беда и от смычков гончих и борзых собак, на которые обменивали семьи крестьян; была беда и от торгашей; переселяли на лицо земли русской перекупы негров,
"Искусно в рекруты торгуючи людьми", -
сказал Княжнин. Говорят, что первое представление оперы "Несчастье от кареты" было в Эрмитажном театре в присутствии Екатерины, а неугомонная роскошь и моды, на беду хижине, кипели в столицах и городах. Были и в деревнях бессовестные корыстолюбцы, которые наживались и добивались чинов, чтобы теснить соседние угодья и:
"Как на собственных, на их косить лугах".
Нынче много писали о вреде чресполосных владений, но Княжнин первый высказал это в "Хвастуне".
Опера "Несчастье от кареты" непосредственно принадлежит Княжнину и его времени. Она была любимой оперой Екатерины. В ней живая картина тех дурачеств, когда суматошный Париж давал законы нашему, так называемому большому свету, и когда мода была все, а человечество - дело постороннее.
При всей остроте ума своего Княжнин не был насмешлив и только раз намекнул о падении драмы какого-то сочинителя, не означая, однако, имени его; он имел завистников и недоброжелателей за то, что ревностно защищал человечество.
Хотя фортуна-мачеха не очень щедро наделила Якова Борисовича дарами своими, но и у него бывали дружеские пирушки; по поверью того времени, литераторы шутили, остроумничали, перекидывались колкими эпиграммами, заносились на Парнас и не заглядывали в область политики, но когда забушевала Французская революция, тогда Княжнин первый понял порыв и полет этой бури.
Но счастлив ли был Княжнин на поприще своих трудов? Вот его ответ:
Одне заслуги чтя, моя не подла муза;
Бежа со лестию порочного союза,
В терпении своем, несчастна, но тверда,
Не приносила жертв Фортуне никогда.
И это сущая правда! А он много трудился. Как член Российской академии он участвовал в составлении "Русского словаря"; а в "Собеседник", где участвовала сама Екатерина, доставлял многие статьи; он также вместе с Фонвизиным переводил словарь, изданный Французской академией.
Наш поэт доказал также, что душа его была выше всех обольщений счастья. Иван Иванович Бецкий принял его в секретари свои и водворил в Кадетский корпус наставником русской словесности. Безбородко, занимавший и при Екатерине чреду блистательную, перезывал его к себе от Бецкого, предлагая и чины, и улучшение состояния. Княжнина ничто не поколебало. Он говорил: "Я чувствую, что я полезен на моем месте, вот моя почесть и награда". Не обольщаясь никакими почестями, он жил сердцем и в стихах своих сказал:
Мы сердцем лишь тогда живем,
Как сердце чувствуем в другом.
И на сердечный его голос откликались сердца воспитанников Академии Художеств, Воспитательного дома и Кадетского корпуса. К очерку жизни его должно прибавить, что В.А. Озеров, сочинитель "Эдипа и Фингала", и Ефимьев, сочинитель комедии "Братом проданная сестра", были его учениками. Первый пожал венцы Мельпомены по смерти его, а второй блеснул на театре при нем.
Рано уклонился Я.Б. Княжнин в могилу: он не дошел и до полвека. Труды и чрезмерная чувствительность ускорили его кончину. Когда зашумела буря Французской революции, он написал почти все то же, что тесть его, Сумароков, высказал Екатерине 1762 года. Но тогда еще Франция, затериваясь в кукольном быту своем, дремала, не слыша отдаленной бури. Правда, ее слышал Жан Жак Руссо еще 1756 года, но его называли безумцем и мечтателем.
Смерть преждевременная постигла Княжнина на сорок восьмом году. Предполагают, что рукопись его под заглавием: "Горе моему отечеству", попавшая в руки посторонние, отуманила последние месяцы его жизни и сильно подействовала на его пылкую чувствительность. В этой рукописи страшно одно только заглавие. Я читал несколько черновых листов. Главная мысль Княжнина была та, что должно сообразоваться с ходом обстоятельств и что для отвращения слишком крутого перелома нужно это предупредить заблаговременным устроением внутреннего быта России, ибо Французская революция дала новое направление веку. Такую же почти мысль изложил он в трагедии "Росслав" и в некоторых других местах сочинений своих. Вероятно, что рукопись умышленно или неумышленно перетолкована была людьми пугливыми, которые видят страх там, где его нет, а не видят его там, куда он действительно затеснился. При бушевании ветра какая сила человеческая воспретит, чтобы колебались леса и не волновались леса? Сумароков, тесть Княжнина, прежде его сказал:
Питай водами лавр, доколе не увянет,
И скройся грозных бурь, доколе гром не грянет.
Патриотические, но не дерзновенные мысли Княжнина оправданы были событиями, быстро изменившими прежний мир политический. Спустя лет десять по смерти его я прочитал в философической истории о Французской революции Фонтена-Дезодоара следующие слова: "Исполинский разгром Французской революции, поколебавший мир политический, долго будет действовать на жребий народов и на судьбу правителей их".
Я читал бумагу Княжнина и повторяю еще: главные мысли, изложенные в ней, читатели увидят в моих "Очерках жизни и сочинений А.П. Сумарокова". Как бы то ни было, но тогда гул бури Французской революции застращал умы, и патриотические мысли Княжнина показались неуместными. Он не пережил этого случая. Полагали, будто бы трагедия его "Вадим" нанесла ему удар преждевременной смерти. Это несправедливо: он скончался в 1791, а трагедия "Вадим" напечатана была княгиней Дашковой в 1792 году. Не берусь описывать свойств прекрасной души Я. Б. Княжнина; он сам высказал их, и вот в каких словах:
Для добродетели на все беды стремиться,
Любить отечество и смерти не страшиться,
Для счастья своего не льстить страстям людей:
Вот что я сохранял всегда в душе моей!
Свободное копирование
