В лучах мирных и сердечных побед 1791 года; января 14, сошел с поприща русской словесности и человечества Яков Борисович Княжнин, наставник словесности в кадетском корпусе.
Яков Борисович Княжнин родился 1744 года в стенах древнего Пскова, на берегах реки Великой.
От зари жизни до пятнадцати лет он одушевлял советами и примером своего отца-наставника, а потом на берегах Невы обогащал себя новыми познаниями у Модераха, тогдашнего профессора Академии наук. Ум его свыкался с науками, а душа питалась и расцветала поэзией. Час от часу более юный Княжнин сроднялся с Метастазием, Расином, Галлером и Гнесером. Два первые поэта пролегали ему поприще драматическое, а Галлер, певец гор Альпийских, и Геснер, Феокрит Швейцарии пробудили в нем тихую мечтательность. Воображение Княжнина любило витать по заоблачным вершинам Альпийским и романтическим долинам отечества Вильгельма Телля. "Если б я не родился в России, - говорил он, - то желал бы, чтобы Швейцария была моей колыбелью". Галлеру подражал он в стихотворении своем "Вечер", напечатанном в "Санкт-Петербургском Вестнике", который издавал он вместе с творцом "Душеньки" и где поместил также несколько идиллий Геснера.
Не доверяя одному влечению природных способностей, Княжнин приготовлялся к поприщу словесности и терпеливым трудом, о чем свидетельствуют переведенные им, так называемыми белыми стихами, трагедии Корнеля и Вольтерова "Генриада". Жаль, что на последний труд потерял он время, чернила и бумагу. В "Генриаде" есть прекрасные стихи, но нет искры жизни поэтической. С знанием нескольких европейских языков поступил Княжнин в иностранную коллегию, где от юнкера до переводчика был для него один шаг.
Давным-давно сказано, что пути пылкой юности так же непостижимы, как размашистый орлиный полет в долинах воздушных и как следы корабля, рассекающего валы морские: вскипят, исчезнут и снова запенятся. Кипела и юность нашего поэта. Неудивительно: такова судьба души пылкой и порывистой.
С поприща дипломатического судьба перевела Княжнина в новый мир. Фельдмаршал Разумовский, полюбя ловкого, расторопного юношу-красавца, переманил его под знамена военные, куда и поступил он в чине капитана. Мир очарований раскинулся перед его глазами. Все лелеяло его: он капитан почетный, он причислен к дежурным генералам. Сама Терпсихора учила его тому, что теперь называют грациозностью. А в этой грациозности он не уступал в стройных танцах славному Пику, корифею театральных балетов в царствование Екатерины, и который вместе с князем Потемкиным устраивал танцы на волшебном празднике, данном императрице в чертогах таврических.
Мудрено ли, что при таких блестящих достоинствах Княжнин беспрестанно переходил с почетного дежурства на вечер, с вечера на бал, с бала в маскарад? Плывя тем берегом, где, напевая очаровательные песни, коварные сирены заманивали в смертные сети, Улисс приказал себя крепко-накрепко привязать к мачте, но и тут едва устоял от восхитительных напевов, а Улисс был Омиров мудрец: где же юноше устоять против напевов обольстительного мира? Попал и наш поэт в тот круг, где, говоря собственными его словами, -
Фортуна, в выборах слепая,
Бумагою судьбу метая,
Невинных яростно разит:
Игрою скрыв приманки льстивы,
Как Сфинкс, опустошивший Фивы,
Гаданьем к гибели ведет.
Княжнин, на беду свою, очень твердо знал математику, а потому и в ставке карт пустился в гадательные исчисления. Он не знал тогда, что в руках банкомета готов громовой отвод против всех гаданий понтера.
Само собой разумеется, что при таких обстоятельствах кануло в бездну кое-что из родового наследства игрока-поэта, но из груди его не выпала ни одна искра прекрасной его души. Все в ней уцелело. А разительным этому доказательством служит то, что в этот бурный разгул страстей он сочинил первую свою трагедию - "Дидону". Он читал ее Екатерине. Императрица одобрила ее и желала видеть на театре*. В честь ее гремели рукоплескания в обеих столицах; на Петербургском театре Екатерина увенчала первый опыт нового трагика своим присутствием, но скромность Княжнина была выше всех искушений самолюбия, часто и невольного. Один из его знакомых, по окончании трагедии, побежав к нему, вслух закричал:
______________________
* В другой редакции Записок С. Н. Глинки читаем: "Княжнин отвечал: "Не могу этого сделать, я должен сперва представить ее А. П. Сумарокову, основателю Российского театра, и узнать его мнение". Екатерина похвалила скромность его, и он с трагедией своей отправился в Москву. Поступок Княжнина чрезвычайно польстил самолюбию Сумарокова, и он бывал у него каждый день".
______________________
- Яков Борисович - наш Расин.
- Молчи! - возразил шепотом Княжнин. - Молчи, братец, а не то, если подслушают такую ложь, то тебе ни в чем не станут верить*.
______________________
* По другой редакции эти слова приятеля были произнесены после окончания с блистательным успехом трагедии "Рослав".
______________________
Княжнин ни слова не говорил о Шекспире; Сумароков знал английского поэта и голландского трагика Фонделя и Лопе де Вегу, и не шел по стопам Шекспира, даже и в "Гамлете". Он был строгим наблюдателем трех Аристотелевых единств: времени, места и действия. И Княжнин подражал ему в этом. В творениях ума человеческого существует одно только единство - единство мысли. Дивный Шекспир угадал эту тайну и,' раскинув мысль на всю вселенную, движет видимую природу и олицетворяет страсти человеческие. Есть легенда, что один какой-то отшельник тысячу лет прослушал пение райской птички, и ему этот ряд десяти веков показался одним днем, одним часом, одним мгновением. Таким очарованием дышат и Шекспировы трагедии. У него годы превращаются в часы, и он прав: в театр ходят не исчислять, а забывать время. Но Сумароков и Княжнин надеялись на другое очарование. Давно сказано: "Голос любви - голос сердца, восхитительная гармония душевная". И они были правы. У лиц, действовавших в их трагедиях, был душевный голос, заменявший все подстановки того, что теперь называют театром на театр. Вот что говорит Княжнин о силе душевного в посланий к Грациям:
Без вас
Актер себя пред зрителем ломает,
Героя делает дугой;
А с вами Гюс, подпора Мельпомены,
Приятная владычица сердец,
От наших слез берет похвал венец
И чувствовать дая страстей премены,
То к трепету, то к плачу приводя,
Пленяет всех ее победой, в грудь входя.
Гюс, действительно, была Мельпоменой французского петербургского театра. Мне было семнадцать лет, когда в первый раз я видел ее в "Альзире". Сильно волновалось сердце мое во время двух действий, но когда в третьем действии, почитая Замора убитым и взывая к тени его, она произнесла:
Le trait est dans mon coeur,
(Стрела находится в моем сердце (фр.))
я думал, что сердце вырвется у меня из груди, выбежал из театра и за трепет душевный заплатил горячкой. Вскоре потом встретил я эту драматическую очаровательницу в Летнем саду, и что же увидел? Женщину небольшого роста, лицо в веснушках... волосы золотистые. "Рима не было уже в Риме!" И к ногам этой драматической красавицы прикован был тот наш граф-дипломат, который выбил из рук Наполеона карту Европы, когда на гробе пожизненного консула предлагал он поделиться с Россией Европой*.
______________________
* Граф А.И. Марков. Наполеон, взяв в руки карту Европы, сказал русскому посланнику: Je trace la ligne de l'Europe comme le pape a trace la ligne de demarcation de l'Amerique: moitie a la France; moitie a la Russie, а наш русский посланник возразил тем, о чем мы сказали.
______________________
Восхитителен, очарователен первый успех поэта: новый мир возникает в очах его. Он слышит плески современников, он слышит и вдали плески будущего; он начинает жить и во времени, и в потомстве. Но Княжнин не удовольствовался торжеством своим на петербургском театре; с пальмами драматической славы своей, с берегов Невы, поспешил он на берега Москвы-реки к отцу русского театра, к А.П. Сумарокову. Какое свидание и в какое время! Тогда еще драматическая поэзия была, так сказать, новой гостьей в нашем отечестве, а на поэта смотрели как на какое-то существо необыкновенное.
- Я виноват перед вами, - сказал Княжнин Сумарокову, - мне надлежало до представления трагедии моей отдать ее на ваш суд, но я неосторожно поторопился прочитать ее некоторым моим приятелям. Молва о "Дидоне" дошла до слуха императрицы, и она требовала, чтоб ее сыграли, между тем, как я переписывал трагедию мою для вас, отца нашего русского театра.
Не нужно говорить, с каким восторгом обнял Сумароков юного соперника своего! Вольтер сказал:
Qu'il est grand, qu'il est beau de se dire a soi-meme:
Je n'ai point d'ennemis, j'ai des rivaux que j'aime;
Montrez moi mon rival, et je cours l'embrasser.
(Это великолепно, приятно сказать себе:
Они мне не враги, а конкуренты, я их люблю;
Покажите мне моего соперника, и я побегу и поцелую его (фр.)).
Вольтер как будто высказал в этих стихах сердце Сумарокова: он охотно отдавал справедливость каждому из современников своих. В другом месте я представлю разительные свидетельства о том, что он никогда не был врагом нашего Холмогорского гения. Их ссорили завистники, но Сумароков осыпал цветами и гроб Ломоносова. Предполагают также какую-то гордость в Сумарокове, и это несправедливо. Его величали именем великого современники, а он сам никогда не возводил себя на эту пышную чреду; он даже не почитал себя и беспримерным поэтом. А вот и доказательство.
Трудится тот вотще,
Кто разумом своим лишь разум заражает;
Не стихотворец тот еще,
Кто только мысль изображает,
Холодную имея кровь.
Но стихотворец тот, кто сердце "воспаляет
И чувствие изображает,
И кто умел воспеть царицу муз, любовь.
Парнасским жителем назваться я не смею;
Но сладости любви я чувствовать умею.
Так говорил Сумароков в стихотворении своем под заглавием: "Недостаток изображения". Он убежден был, что и самое живое слово человеческое едва ли может выразить полноту движений сердца. А гордость, в которой напрасно его упрекают, называл он "язвою и занозою душевною"*. Княжнин такого же был мнения. "Гордость, говорит он, огромная вывеска самой мелкой души".
______________________
* См.: Полн. собр. соч. Сумарокова. Т. X.
______________________
Но обратимся к нашему повествованию.
Думал ли Сумароков, обнимая в первый раз Княжнина, что он в лице его обнимает будущего своего зятя - это его тайна. Но то верно, что он так же восхищен был приветствием Княжнина, как и Геродот, отец греческой истории, когда при плесках Олимпийских юный Фукидид подарил его тем, что дороже всех рукоплесканий - слезами душевного восторга.
Вруча трагедию свою Сумарокову, Княжнин сделался в доме его ежедневным гостем. Чрез несколько дней с робостью спросил он у Сумарокова, как показалась ему его трагедия? Сумароков отвечал, что он снова перечитывает "Энеиду" и "Дидону" Лефрана Помпильяна, чтобы высказать основательно мнение свое. Но вскоре наш поэт забыл трагедию и как будто отыскивал в себе самого себя. Одна из дочерей Сумарокова была в замужестве за графом Головиным, а другая, цветя умом и красотой, ожидала еще суженого, и этот суженый был Я. Б. Княжнин. С поэзией муз в душе его откликнулась и поэзия любви. То же было и в сердце юной дочери Сумарокова. Часто казалось влюбленному поэту, будто в глазах ее он вычитывает то, что Дидона говорила Энею:
Один твой взгляд, твой вздох и слово уст твоих
Долг сердца моего.
Часто и он порывался выговорить:
Кто может так любить, как я тебя люблю?
Все нахожу в тебе!..
Но чрезвычайная скромность Княжнина оковывала уста его робостью. А любовь душевная, любовь, как будто из заветной храмины судьбы переходящая в сердце, и без робости боязлива. Могущественное, сильное ее стремление то верит, то надеется, а то, увлекаясь порывами сомнения, страдает и на пороге счастья, но это страдание для души поэтической - блаженство. Княжнин это чувствовал и выразил в прекрасных стихах, дышащих и вдохновением Сафы, и сердечным словом нашего поэта. Вот они:
Что я, ты чувствуешь ли то же?
Не видя, алчу зреть тебя;
Узрев, забвение себя
Стократно памяти дороже
Объемлет душу, чувство, ум.
В тревоге нежной сладких дум
Душой твои красы лобзаю;
И кровь то мерзнет, то кипит,
И сам себя тогда не знаю.
Мы сердцем лишь тогда живем,
Как сердце чувствуем в другом.
Это было воспоминание. А что кипело в душе поэта в настоящем, в те дни, в те мгновения, когда безмолвная любовь порывалась высказаться! Истомленный страстью, он открылся приятелю своему Федору Григорьевичу Карину, пламенному любителю словесности и искусств. Карин взялся быть посредником и полетел к Сумарокову. У творца Семиры страсть любви была жизнью его жизни. Страдальцы угадывают сердце благотворительное, а кто живет любовью, тому и в другом не трудно разгадать тайну любви.
Сумароков сказал Карину, что и он, и дочь его уважают ум и душевные качества Якова Борисовича, и что он рад увенчать взаимную их склонность. Стремительное нетерпение нашего поэта равнялось порывам его любви. Едва вошел Карин, он вскричал: "Жизнь или смерть?" Карин отвечал ему стихами из "Дидоны", с некоторой переменой:
Се день уже настал, желаемый тобою;
Дидона перстень свой Энею отдает,
И ваши брак сердца на веки сопряжет.
В тот же день голос высказал все той, к кому оно горело. А Сумароков, с восторгом соединяя два сердца, достойные одно другого, надписал на рукописной "Дидоне":
Мы не в равной доле:
Я тебе мила; а ты - стократ мне боле.
И с этой надписью поручил невесте возвратить жениху трагедию, которую умышленно продержал целый месяц, дожидаясь того, что предвидел.
В это время Сумароков был на высшей степени своей литературной славы. 1767 года, при собрании депутатов из всех пределов обширного нашего отечества, проявилось и начало оживляться все то, что он высказал Екатерине в слове, в котором предъявил душу ее Наказа. В то же время был он в переписке с философом Фернейским, и трагедии его венчались рукоплесканиями и слезами и на театрах двух столиц, и на театрах народных. Его "Хорев" сблизил народный дух с двором и обществом большого тогдашнего света. Это его лавр: ему одному удалось сблизить такие различные области быта человеческого. В моих "Очерках жизни и сочинений" А. П. Сумарокова, которые выйдут в непродолжительном времени, читатели увидят, как быстро, через один год, то есть 1769 года, грозною тучею затуманилась его счастливая звезда. А по следующим стихам можно судить о душевном его страдании:
Все меры превзошла теперь моя досада;
Ступайте, фурии, ступайте вон из ада,
Грызите жадно грудь, сосите кровь мою!*
______________________
* Полн. собр. соч. Сумарокова. Т. IX.
Свободное копирование
